Байрон издал стон. Полидори закашлялся. Клер раздраженно накладывала стежки на наволочку. Мои собственные мысли бродили далеко. С тех пор, как в голове появился сюжет рассказа, я думала только о нем. Возникшие перед внутренним взором смутные фигуры заслоняли собой все остальное. У меня будто помрачился рассудок. Чудовищная тень манила, не позволяя отвлекаться ни на что другое. Пока остальные пререкались и рассуждали о природе бытия, я поднялась к себе с кувшином вина и села за стол. Когда пьешь красное вино, тело не так ломит от сырости.
Прежде всего я решила хорошенько обдумать, что именно в природе человека отличает нас от других форм жизни. А что отличает от машин? Однажды отец взял меня с собой на фабрику в Манчестер. В цехе, словно рабы, трудились несчастные существа; однообразные повторяющиеся движения делали их похожими на автоматы. Работников выделяла лишь печать безысходности на лицах. Огромные прибыли идут не трудящимся в карман, а самому хозяину. Люди, служащие машине разумом, вынуждены прозябать в нищете.
В юности отец дал мне почитать «Левиафана» Гоббса[25]. И сейчас, когда я занесла перо над бумагой, невольно вспомнились строки оттуда:
«Если мы видим, что жизнь есть движение конечностей, источник которого находится в главном внутреннем органе, то почему бы не сказать, что автоматы (механизмы, приводимые в движение пружинами и колесами, как, например, часы) обладают искусственной жизнью?»[26]
Что же такое искусственная жизнь? У автомата нет разума. Это механизм, да и только. Другое дело жизнь биологическая: даже самый ничтожный человек достаточно разумен, чтобы доить корову, произнести свое имя, знать, будет ли дождь, и, возможно, размышлять над смыслом собственного существования. Если бы автомат обрел разум, можно было бы считать его живым?
Шелли помогает мне подтянуть греческий и латынь. Мы, обнявшись, лежим на кровати. Он без одежды. На подушке учебник. Я пытаюсь учить новые слова, Шелли нежно целует меня в шею. Мы часто прерываем урок, чтобы заняться любовью. Я обожаю его тело и не понимаю, почему Шелли столь беспечен к самому себе. Считает, что опасности грубого материального мира ему не страшны. Но ведь он соткан из тепла и крови. Я положила голову на неширокую грудь мужа, прислушиваясь к биению его сердца. Мы читаем «Метаморфозы» Овидия[27].
В Италии много красивых мужских статуй. Великолепные мужчины, застывшие на пьедесталах. А если поцеловать одного, он не оживет?.. Я провела пальцами по холодному мрамору, ощутив его монолитность. Обвила руками изваяние и задумалась о том, что передо мной форма, не содержащая жизнь. Шелли прочел мне из Овидия историю скульптора Пигмалиона, который влюбился в созданную им статую. И чувство скульптора было так сильно, что остальные женщины перестали для него существовать. Тогда Пигмалион взмолился Афине, прося послать ему живого человека, столь же красивого, как и каменное изваяние в его мастерской. Тем же вечером скульптор поцеловал созданную им статую. И вдруг с изумлением ощутил, что статуя отвечает на поцелуй. Прохладный камень