По словам самого Достоевского, «сцена такой силы не повторялась в мировой литературе».[18]
Писатель подчеркивал: «Наконец, и (главное) для меня в том, что эта 4-я часть и окончание ее – самое главное в моем романе, то есть для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман»(VI, 634). (Курсив наш – Н.Т.)
Стефан Цвейг писал о способности Достоевского шаманить, колдовать, ворожить и путать словом, чтобы одним резким финальным рывком осветить все произведение яркой смысловой вспышкой. И это, безусловно, так. Финал «Идиота» потрясает, сколько его ни перечитывай. Он оставляет впечатление острое, мучительное… и таинственное. Разум сопротивляется трактовкам, в которых событийная сторона равна смысловой: «Гибель героини, взаимное сострадание двух соперников, двух названых братьев, над трупом любимой женщины, возвещающее им обоим безнадежный исход на каторгу или в сумасшедший дом».[19] Ведь если следовать этой – внешней логике событий, тогда значит, что писался этот роман для того, чтобы вызвать у читателей ужас перед жизнью, ощущение безнадежности и уязвимости идеалов. Зачем добро, любовь и жертва князя, если завершается все смертью, трупом, накрытым американской клеенкой, по бокам которого по-прежнему дикий и стихийный Рогожин и прекраснодушный князь, перешагнувший границы разума? Совершенно очевидно, что автор преследовал какие-то иные цели, а трактовки, подобные этой, обессмысливают роман, который, конечно же, не ставил целью поселить в душах уныние и скепсис.
Для Достоевского было очевидным: нет такого зла в человеческом сердце, которое бы не приносило страдания ближнему. Переносить эти страдания можно по-разному: можно открыто выражать свои чувства и стремиться конкретным делом что-либо исправить (генеральша Епанчина); можно превратиться в фигляра («сын Павлищева») или исходить желчью (Ипполит Терентьев). Страдания могут толкнуть человека на необдуманный шаг (Аглая), а могут побудить работать над собой (Рогожин). И только одна реакция будет являть победу добра над злом, торжество жизни над смертью. Только незаслуженное страдание, перенесенное с терпением и любовью, способно загасить источник зла, остановить его дурную бесконечность.
Это не означает мазохистского стpемления к самоистязанию или амоpфного благодушия. Здесь дpугое. И Достоевский это показал в Мышкине: его геpой стpемится не к стpаданию, а к пpеодолению стpадания чеpез активное сочувствие и соучастие в судьбе встpетившихся ему людей. Он не оставляет своих попыток помочь людям даже тогда, когда обстоятельства сводят их pезультативность до минимума. Снова и снова «pыцаpь бедный» пpотивостоит тpагическому течению жизни, защищая и защищаясь от нее убеждением, увещеванием, собственной жеpтвой, наконец. Князь не заблуждается относительно «состава» жизни во всей ее суетности, скоpотечности, уязвимости, нелепости и безвозвpатности, как нет у него иллюзий и в отношении