– Психопат – это ненормальная личность, которая страдает сама! Ага! – Слышь, сама! – дед укоризненно покачал головой, потом кивнул ею в сторону жены. – И! Главное вот! Слышь! Заставляет страдать других! О как!
Бабушка не замечала или делала вид, что не замечает супружника, занудность которого превосходила все дозволенные границы.
– Столб соляной, а не женщина! – начинал расходиться дед. Ему явно хотелось задеть жену. – Молчит! Все время молчит! Ну, дык, я докопаюсь! Выясню все про тебя! Вот уж тогда и все разрешится!
От злости у деда всегда выпячивалась челюсть вперед. Когда он ругался, начинал шепелявить и брызгать слюной. Виной тому был зубной протез, который держался плохо, доставляя мучения деду, особенно когда тот ел мясо, вернее сказать, пытался есть. Преодолевая боль, он отгрызал куски отварной говядины, перетирал их ставными зубами, поднывая и поскуливая при этом, как больная собака. Смотреть на такие страдания было невыносимо, а потому я старалась не садиться с дедом за стол, если замечала в его тарелке мясные куски.
Дед плюнул на палец, перевернул страницу и прошепелявил:
– Мать моя Рахиль плакала: пожалеефь, Яков, ох пожалеефь!
Бабушка и бровью не повела на выпады старого кровопийцы и продолжала спокойно чистить рыбу. Дед вновь склонился над энциклопедией, как над Торой, и продолжил маниакально выискивать заболевания, подходящие, по его разумению, жене.
Моя фамилия по отцу Чижова. Папа был русским, а вот по венам моей матери текла кровь ортодоксальных евреев и вольных казаков. Мой дед, Яков Штумберг – отец моей матери, являлся ярким представителем еврейского народа, а бабушка Анна Ивановна, в девичестве Шаповалова, была прямым потомком казачьего рода. Родилась моя красавица-бабуля в станице Милютинская Донецкого округа у лихого казачьего атамана Федора Петровича Шаповалова. Прадед мой, как выяснилось совсем недавно, в далекий семнадцатый год прошлого века, воевал на стороне белой гвардии против красных. В Одессе бывал несколько раз: город захватывали то красные, то белые, то немцы, то румыны. В Одессе Федора Петровича и ранили, да так, что два месяца он не узнавал никого вокруг. Как только пришел в себя, послал весть домой. Жена его, Евдокия, приехала к нему с их единственной дочерью Аннушкой семнадцати лет. Обратно в станицу вернуться семья уже не смогла: Милютинскую сожгли красные, мстили за мужиков, вставших на сторону белых.
Говоря откровенно, история появления бабушки в Одессе меня не так сильно интересовала, и только история знакомства Якова Штумберга с Анной Шаповаловой и последующей их женитьбы, меня приводила в замешательство по многим причинам. Главная причина – это личность самого Якова Штумберга. Мне казалось невозможным, что он мог кого-то когда-то любить, но еще более непостижимым для меня было то, что моя бабуля, горделивая красавица-казачка, могла полюбить деда. Я неоднократно приставала к бабушке с этим вопросом, и один раз сделала заход в сторону самого деда. Бабушка только пожимала плечами, мол, ничего тут интересного, все как у всех, а дед моему вопросу удивился страшно, но ничего вразумительного ответить так и не смог. Лишь однажды мне мама рассказала, что на самом деле дед был хорошим и работящим мужчиной, за которого многие девушки мечтали выйти замуж, а он был околдован красавицей Аннушкой. Деду пришлось идти против своей матери, считавшей, что любая, даже самая бестолковая и некрасивая еврейка, будет во сто крат лучше русской. Бабушка моя за всю свою жизнь ни одного худого слова не произнесла в сторону свекрови, хотя, подозреваю я, моя прабабка изрядно попила у нее крови.
Все ли было так, как поведала мне моя мама, до точности не известно. Скорее всего, да. Мама помнила своего отца немногословным, добрым человеком, хоть и вспыльчивым подчас. Десять лет назад произошло несчастье: дед упал со стремянки и раскроил себе череп. С тех пор он изменился до неузнаваемости, а я, по сути, другим его и не знала. Глядя на деда и вспоминая мамины слова, я все время думала: дед и правда стал другим, или он, наконец, стал самим собой?
Дед мог часами измываться над бабушкой, но лишь до тех пор, пока ей это не надоедало. Однако ж он сразу смекал, что у жены лопнуло терпение, если она, выгнув правую бровь, медленно расправляла плечи, чуть задирала подбородок и направлялась в его сторону своей горделивой плавной походкой. Замолкал он мгновенно, втягивал тонкие губы, отчего лицо деда начинало походить на сдувшийся резиновый мячик.
– Ты, Яков, примолкни. Не выводи меня из себя, – тихо говорила бабушка и широкой ладонью поправляла свои роскошные волосы, скрученные на затылке жгутом.
Тщедушный дед в эти мгновения становился еще меньше и еще худее.
Сейчас же он еще чувствовал себя хозяином положения, оттого смело выискивал своим близоруким прищуром очередные «подходящие» диагнозы и с явным удовольствием их цитировал.
Я тогда была подростком, и все, что происходило в моем доме, мне казалось обыденным, поднадоевшим, как старые мамины босоножки, которые она хранила в облезлом