– Алло, – отвечает мягкий женский голос с акцентом, пожалуй с ирландским. – Алло, – повторяет женщина.
Мне неловко тратить ее время, и я говорю:
– Жизнь – дерьмо.
Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил так же, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал.
– Я вас слушаю, – произносит женщина.
Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.
Но я не могу подобрать слов.
– Вы меня слышите? – спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я и вешаю трубку.
Шесть
Папа берет меня за руку.
– Отдай боль мне, – говорит он.
Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.
В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг него, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.
– Мне понадобятся игла двадцать пятого диаметра, – сообщает он студентке, – и пятикубовый шприц.
На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела.
Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.
На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.
Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.
Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.
– «Великая лондонская чума пришла в Эйам», – вслух читает папа. – Веселенькая картинка для больницы!
Доктор хмыкает.
– А вы знаете, – спрашивает он, – что до сих пор ежегодно регистрируется три тысячи случаев бубонной чумы?
– Я этого не знал, – отвечает папа.
– Слава богу, что есть антибиотики.
Папа садится и снова сжимает мою ладонь:
– Слава богу.
Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.
В 1666 году случились чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.
– Сейчас будет немного покалывать, – предупреждает врач.
Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает