– Чего так вырядился? – улыбнулся я.
– Так к таможенным чиновникам на поклон иду, – пожал он плечами. – Вот ежели бы ты с нами остался да договориться помог. Как ты вчера ловко: «Вечер добрый, как служба? Да у меня племянник тоже… я им горжусь, полезное дело делает, достаток родного города приумножает, закон охраняет». А они уши-то и поразвесили.
– Ты, Фрол, хорошо если до вечера в город попадешь, а мне ждать недосуг.
– Ну добро, ты человек вольный. Твоим я их долю уже отдал, по две монеты, назад дней через десять собираюсь. Если надумаешь, милости просим. Стол обеспечим, как у анпиратора, и деньгами не обижу.
– Фрол, не первый раз вместе ходим. Ты же знаешь – с кем пришел, с тем и ухожу, если уходить надумаю, – ответил я. – Так что не волнуйся, ты – первый в очереди.
– Ну и славненько, – заулыбался он, отчего в уголках глаз купца собрались целые стайки морщинок, а взгляд стал казаться еще хитрее, чем на самом деле.
Я занял свое место в очереди. Была она более многолюдна, но двигалась, как я и говорил, не в пример быстрее, чем та, которую составляли купеческие караваны. Я уже успел понять, что в последнее время в Золотой Мост бежало множество людей из всех концов Империи, вот только в кармане у них не было ни гроша, а все пожитки умещались в тощую заплечную сумку. Большинство из них не было удостоено даже поверхностного досмотра. Стражники морщились недовольно, взимали положенный налог, понимая, что ничем сверх него не разживешься, и пропускали «имперских голодранцев». Город манил иллюзией достатка. Жаль, что большинство тех, кто сейчас с надеждой ждет своей очереди пройти сквозь его ворота, закончат свои дни на помойке либо в портовых кабаках. Город жесток. Здесь каждый сам за себя. Если оступишься, никто не придет на помощь. Особенно сложно это понять выходцу из сельской общины. Там ведь совершенно иные законы. Тому, кто попал в беду, помогают всем миром. Но как говорит один мой друг, это – прогресс, в городах – будущее человека, город отсеивает слабых. Я не всегда согласен с ним, но здесь он, похоже, прав. Этого вспять не повернуть.
Передо мной стоял мужчина лет двадцати пяти. Одетый в длинную рубаху из небеленой домотканой холстины, изрядно поношенные штаны, подпоясанные простой веревкой, на которой, однако, висел массивный мясницкий тесак. На ногах у него были какие-то обмотки, происхождения которых не смог определить даже я. А на голове – слегка окровавленная повязка. Не надо быть умником, чтобы понять, что он как раз из крестьян. Наверняка крепостной, бежал в город, напоролся на имперский разъезд, но все-таки проскочил.