Вот пришел великан. Константин Воробьев

сказал я. – Сейчас пройдет.

      – Что пройдет?

      – Все, – сказал я. – Только вот часы… Они долго будут тикать?

      – В каком ухе? – насторожился он.

      – В левом, – соврал я.

      – Не может быть!

      – В правом, – признался я.

      – Это прекратится… Через неделю! – прокричал он, и я видел, что он верит себе, и сам я тоже поверил, что часы в моем затылке прекратятся.

      – А я потом не… это самое? – спросил я и покрутил пальцами над своим лбом.

      – Глупости! – буркнул он, но глаза увел в окно, на липу и пчел. Я не очень отчетливо улавливал их гуд – мешали часы и, может быть, слезы, которые набухали помимо моей воли.

      – Слышите? Я не это самое? – опять спросил я. К этому времени доктор справился с чем-то в себе и на крике сказал мне, что история мировой хирургии знает случаи благотворного действия пролома черепа на пострадавших. Я сделал вид, что не понял, иначе мне следовало обидеться, а он подтвердил с непонятным ожесточением:

      – Да-да! Пострадавшие в этом случае обретали ясность собственного мышления!

      Я поблагодарил его, а он засмеялся и подмигнул мне с каким-то всесветно-обобщающим намеком.

      Дня три спустя ко мне в палату явился следователь из уголовного розыска, – осанистый, лет под сорок, с сырым женоподобным лицом, одетый в форменный китель под несвежим посетительским халатом. Он издали спросил, могу ли я дать показания, и я кивнул.