– Ладно, тока, чур, уговор – если матки с поросятами, то вы, это… не берите уж греха на душу. Куда я потом с молодняком-то денусь. С сиротами. Там здоровый один есть, ну, секач… Если придет на соль – ну, значит, ваше счастье. – Егерь прищурился. – Так и не понял, чего горячка-то у вас такая? Муха-то какая укусила вдруг, чтобы так вот, без предупреждения, без звонка из Москвы, сюда?
– Просто пострелять захотелось. – Марат усмехнулся. – В кабана.
В лес они пошли на вечерней заре. Пешком. Егерь Мазай вел, как настоящий Сусанин – мимо болота, мимо хвойной пади к оврагу. Солнце огненным шаром таяло, растекалось лавой по горизонту.
– Сумерничать они придут всем выводком, косяком всем, – шептал Мазай. – Страсть как соль любят. Нажрутся – и пить, и айда хрюкать. А потом, как желуди-то поспеют попозжей, к концу лета, и вообще… Все, тихо, замолчь! Пришли. Вон она, поляна. – Он раздвинул ветки, указал в синие сгущающиеся сумерки.
Марат широко расставил ноги, уперся ими в землю, бесшумно передернул затвор карабина.
Сумерки. Сонные голоса птиц.
Зеленая луна на пепельном небе.
Где-то там, в овраге, – ручей. Далеко, далеко от Москвы. Следы на раскисшей глине вдоль кромки.
Мама, как же это получилось у нас, как же это вышло, что ты там, а я здесь? Я твой сын, и я тебя очень…
– Евгеньич! – просипел из кустов Мазай.
Марат, согнувшись, подался вперед. Луна заливала поляну колдовским, мертвенным светом. И на фоне этой лунной мглы маячили какие-то крупные темные пятна. Марат сжал карабин враз вспотевшими руками. Кабан, секач. Ну, иди же сюда, зверюга, иди ко мне!
Впереди затрещали ветки. Послышалось шумное сопенье, чавканье. Темное пятно надвинулось, обдавая густым звериным запахом. Крупный кабан нюхал воздух, поводя рылом, в лунном свете белели клыки. Внезапно раздался испуганный поросячий визг где-то там, внизу, на дне оврага. Кабан шумно хрюкнул и начал всем корпусом пятиться назад. «Все, стреляю, иначе уйдет!» – подумал Марат и плавно нажал на курок. Грохот, эхо выстрела в темном лесу и – яростный животный визг, треск валежника, топот.
– Стреляй, Евгеньич! Стреляй, ну! – заорал егерь Мазай.
Марат выстрелил дважды – пах! пах! Визг оборвался хрипением где-то в чаще, потом снова послышался треск, топот.
– Не попал, промазал, ах ты, чтоб тебя! Ушел сволочуга! – Егерь выскочил из кустов. – Ранили вы его, только зря раскровянили. Что теперь я делать-то буду? Раненый секач лесу – это караул кричи, вот оно что это такое. Хорошо как сдохнет сам где-нибудь в бучиле, а то если не сдохнет? Освирепеет. А тут грибники, деревенские в лес попрут… Задерет, убьет кого-нибудь.
– Пошли по следу. – Марат закинул карабин на плечо.
Ему было досадно и слегка стыдно перед Мазаем. Но, в общем-то, ничего, даже весело. В принципе трофей был упущен, но вся соль охоты – здесь, на этой прикормленной солевой поляне в чаще леса, лихорадочное ожидание в засаде, ужас и восторг, наконец, кабан и сам выстрел – была испытана,