– Распорядитесь, мадам, чтобы до обеда ванна была готова здесь, в ногах вашей кровати, и убедитесь, что Бруньоль не войдет к вам до ночи.
– Я скажу ей, чтобы пошла прогуляться; но Селенис обещала нам Ундину.
– Это правда; но я ее не видел.
– Спросите оракула.
– Как вам будет угодно.
Она сама задала вопрос, возобновив свои моления гению Паралис о том, чтобы операция не была отложена, если даже Ундина не появится, поскольку она готова омыть себя сама. Оракул ответил, что приказы Оромазис неизменны, и она не должна сомневаться. Маркиза на этот ответ произнесла искупительное моление. Эта женщина не могла вызвать у меня уважение, так как очень меня смешила. Она обняла меня, говоря:
– Завтра, мой дорогой Галтинард, вы станете моим мужем и отцом. Пусть ученые объяснят эту загадку.
Я закрыл ее дверь и пошел доставать из шкафа мою Ундину, которая уже разделась и легла в мою кровать, где очень охотно прослушала назидание о том, что должна меня уважить. Мы проспали ночь, не взглянув друг на друга. Утром, прежде, чем позвать Клермона, я дал ей позавтракать и убедил залезть в шкаф с окончанием операции, потому что она не должна была рисковать, что ее кто-то увидит в гостинице, одетую таким образом. Я повторил ей весь урок, порекомендовал ей быть смеющейся и ласковой и помнить, что она должна быть немой, но не глухой, и что точно в два с половиной часа она должна войти и представить бумагу маркизе, преклонив колено.
Обед был назначен на полдень и, войдя в комнату маркизы, я увидел ванну в ногах ее кровати, заполненную водой на две трети. Маркизы там не было, но две или три минуты спустя я увидел ее выходящей из туалетного кабинета, с большим количеством румян на щеках, в чепце из тонких кружев, со светлой накидкой, прикрывающей ее грудь, которой за сорок лет до той эпохи Франция не видывала красивей, и в старинном, но очень богатом, платье, в золоте и серебре. На ней были изумрудные подвески в ушах и колье из семи аквамаринов, обрамляющих изумруд самой чистой воды; оно висело на цепи из бриллиантов, очень чистых, в полтора карата, числом восемнадцать-двадцать. На пальце у нее был карбункул, который, как я знаю, она оценивала в миллион, но который был композицией, но остальные камни, которых я у нее ранее не знал, были цельные и тонкой работы, как я убедился позднее.
Видя Серамис, так украшенную, я понял, что должен воздать ей честь, я вышел вперед, чтобы поцеловать ей руку на коленях, но она, не согласившись, пригласила меня себя поцеловать. Сказав Бруньоль, что она ее отпускает до шести часов, она разговаривала со мной о нашем деле, вплоть до момента, когда нам подали обед.
За