Музыкант кивнул.
– Ну, все понятно. Я как увидел тебя у ворот, сразу понял: вот непростой человек. Барон кого попало к себе не зовет – только лучших. Умный он и разборчивый. Кстати, рассказывают, что давно, еще когда все это, – бродяга широким движением указал на окружающие дома, – было нормальным, а не как сейчас, Барон – тогда он еще не был Бароном – занимался живописью. Натурщицы, пленэры, вернисажи, успех, шампанское и кокаин, гламур, тусовки, высший свет. Он был самый настоящий художник, причем не из последних.
Музыкант с сомнением поглядел на бродягу.
– Сначала, – продолжал тот, – когда Барон был сам по себе – никому не известный и ничего не добившийся, – он горел огнем и светил другим. Он творил – от души, вкладывая в каждую картину частицу себя. А потом, когда пришло признание и появились деньги, а имя его стало синонимом успеха, начал халтурить.
Слава – медные трубы – питалась его талантом.
Когда он понял это, что-то случилось. Хотя, может, все было совсем по-другому: он попытался писать и понял, что, как раньше, уже не может, или просто подумал о том, что однажды не сможет, – в общем, что именно с ним произошло, достоверно никто не знает. Известно только, что он внезапно исчез. Закрылся в своей студии и целый месяц не выходил. Не отвечал на звонки, не забирал из ящика почту и не оплачивал счета. А когда месяц истек и участковый в присутствии понятых вскрыл дверь – все же думали, что Барон умер… – бродяга замолчал.
Наверное, рассчитывал, что музыкант с нетерпением поторопит его, желая продолжения, но тот лишь недоверчиво покосился на рассказчика, не произнеся ни слова и даже не замедляя шаг.
Прервав грозившую затянуться паузу, оборванец не менее драматично продолжил:
– Их взгляду предстала ужасная картина. На стене висело полотно – настоящий шедевр, воплощенное совершенство, а перед ним, преклонив колени, словно в молитве, немо застыл Барон. Он не слышал вошедших, пребывая в своего рода трансе, зачарованный своею картиной. Он взирал на нее со страхом и восхищением, по лицу катились крупные слезы, и ясно было, что это молчаливое поклонение продолжается уже не один день.
Когда кто-то коснулся его плеча, он вздрогнул и огляделся, по-прежнему не замечая вокруг себя никого и ничего, а потом страшным голосом, в котором слышалось отчаяние обреченного, глухо промолвил: «Ну что ж, теперь знак явлен, и, значит, быть по сему». Словно бы все эти дни, что он взаперти безмолвно взирал на свое творение, внутри него происходила великая борьба, достойная былины или эпоса, но ни одна сторона до поры не могла взять верх – до этого самого мига.
О том, что случилось дальше, рассказывают всякое, и часто в этих историях нельзя отличить правду от вымысла. Но вот в чем все рассказчики сходятся: Барон вскочил, желая приблизиться к картине, – попрощаться. Однако долгие дни коленопреклоненного созерцания напомнили о себе: ноги подвели, и он рухнул на пол, простершись ниц перед шедевром. Его сотрясли рыдания,