– Мисс Олив, прибыл мистер Блэр.
Сжавшись, как пружина, она вскочила:
– К кому?
– Он не сказал. Прибыл – и все тут.
– Передайте ему, что я здесь.
Вошел он скорее с рассеянным, нежели подавленным видом, кивнул Олив и опустился на стул у рояля. Ей хотелось сказать: «Иди ко мне. Положи голову вот сюда, бедненький. Не горюй». Но ее душили слезы, и она промолчала.
– Через три часа, – спокойно заметил он, – можно будет купить утренние газеты. В киоске на Пятьдесят девятой.
– Это неразумно… – начала она.
– Я не какой-нибудь бесчувственный чурбан, – перебил он, – но сейчас меня больше всего занимают утренние газеты. Потом вежливой чередой потянутся молчаливые родственники, друзья и деловые партнеры. Само происшествие, как ни странно, меня ничуть не волнует.
– Я бы тоже по этому поводу не расстраивалась.
– Даже хорошо, что она сделала это вовремя.
– Может быть, тебе стоит уехать? – От волнения Олив подалась вперед. – Отправляйся в Европу; шумиха скоро утихнет.
– Утихнет. – Он посмеялся. – Такие вещи не утихают. За мной до гробовой доски будет тянуться насмешливый шепоток. – Бреворт застонал. – Дядя Гамильтон направился прямиком в сторону Парк-роу[6], чтобы обойти редакции газет. Вот что значит виргинец: он неосторожно бросил в присутствии кого-то из редакторов старомодное словцо «розги». С особым нетерпением ожидаю именно этот номер. – Он замолчал. – Как там мистер Каслтон?
– Он будет благодарен, что ты приезжал о нем справиться.
– Да я, собственно, не за этим. – Бреворт помялся. – Хочу задать тебе один вопрос. Скажи, ты согласишься завтра утром выйти за меня в Гринвиче?
Целую минуту Олив неудержимо летела в пропасть; у нее с губ сорвался невнятный шепот; рот открылся.
– Я знаю, ты хорошо ко мне относишься, – быстро продолжил он. – Вообще говоря, одно время мне даже казалось, что ты в меня чуточку влюблена, уж прости за такую самонадеянность. Как бы то ни было, ты действительно очень похожа на девушку, которая некогда меня любила; может статься, ты… – Покраснев от смущения, он мрачно закончил: – Как бы то ни было, ты мне очень нравишься; если у меня и были какие-то чувства к Эмили, они, можно сказать, улетучились.
В голове у нее стоял такой лязг и трезвон, что она испугалась, как бы этого не услышал Бреворт.
– Ты сделаешь мне огромное одолжение, – продолжил он. – Господи, я понимаю, это безумство, но что может быть безумнее сегодняшних событий? Пойми, если ты станешь моей женой, в газетах появится совершенно другая история: все решат, будто Эмили уехала из-за нас с тобой, и посмеиваться станут не над кем-нибудь, а над ней.
В