Разговоръ былъ поднятъ матерью о деревенской жизни, и Ордынцевъ сталъ разсказывать, какъ онъ живетъ.
– Какъ можно жить, – говорила Графиня Нордстонъ, – въ деревнѣ одному, не понимаю.[204]
– Стива разсказывалъ, что вы выставили прекрасную корову, – сказала Княгиня.
– Онъ, кажется, и не посмотрѣлъ на нее, – улыбаясь отвѣчалъ Ордынцевъ. И стараясь перевести разговоръ съ себя на другихъ: – Вы много танцовали эту зиму, Катерина Александровна?
– Да, какъ обыкновенно. Мама, – сказала она, указывая глазами на Удашева, но мама не замѣтила, и она сама должна была представить: – Князь Удашевъ А[лексѣй] В[асильевичъ?], Ордынцевъ.
Удашевъ всталъ и съ свойственнымъ ему открытымъ добродушіемъ, улыбаясь, крѣпко пожалъ руку Ордынцеву.
– Очень радъ. Я слышалъ про васъ много по гимнастикѣ.
Ордынцевъ холодно, почти презрительно отнесся къ Удашеву.
– Да, можетъ быть, – и обратился къ Графинѣ Нордстонъ.
– Ну что, Графиня, ваши столики?
Ордынцевъ чувствовалъ Удашева врагомъ, и Кити не понравилось это, но больше всѣхъ Нордстонъ. Она предприняла вышутить Ордынцева, что она такъ хорошо умѣла.
– Знаю, вы презираете это. Но чтоже дѣлать, не всѣмъ дано такое спокойствiе. Вы разскажите лучше, какъ вы живете въ деревнѣ.
Онъ сталъ разсказывать.
– Я не понимаю.
– Нѣтъ, я не понимаю, какъ ѣздить по гостинымъ болтать.
– Ну, это неучтиво.
Удашевъ улыбнулся тоже. Ордынцевъ еще больше окрысился. Удашевъ, чтобъ говорить что нибудь, началъ о новой книгѣ. Ордынцевъ и тутъ перебилъ его, высказывая смѣло и безапеляціонно свое всѣмъ противуположное мнѣніе. Кити, сбирая сборками лобъ, старалась противурѣчить, но Нордстонъ раздражала его, и онъ расходился. Всѣмъ было непріятно, и онъ чувствовалъ себя причиной. Къ чаю вошелъ старый Князь, обнялъ его и сталъ поддакивать съ другой точки зрѣнія и началъ длинную исторію о безобразіи судовъ. Онъ долженъ былъ слушать старика из учтивости и вмѣстѣ съ тѣмъ видѣлъ, что всѣ рады освободиться отъ него и что у нихъ втроемъ пошелъ веселый small talk.[205] Онъ никогда не ставилъ себя въ такое неловкое положеніе, онъ дѣлалъ видъ, что слушаетъ старика; но слушалъ ихъ и когда говорилъ, то хотѣлъ втянуть ихъ въ разговоръ, но его какъ будто боялись.