Иванъ Балашевъ обѣдалъ въ артели своего полка раньше обыкновеннаго. Онъ сидѣлъ въ растегнутомъ надъ бѣлымъ жилетомъ сюртукѣ, облокотившись обѣими руками на столъ, и, ожидая заказаннаго обѣда, читалъ на тарелкѣ французскій романъ.
– Ко мнѣ чтобъ Кордъ сейчасъ пришелъ сюда, – сказалъ онъ слугѣ.
Когда ему подали супъ въ серебряной мисочкѣ, онъ вылилъ себѣ на тарелку. Онъ доѣдалъ супъ, когда въ столовую вошли офицерикъ и статскій.
Балашевъ взглянулъ на нихъ и отвернулся опять, будто не видя.
– Что, подкрѣпляешься на работу, – сказалъ офицеръ, садясь подлѣ него.
– Ты видишь.
– А вы не боитесь потяжелѣть, – сказалъ толстый, пухлый штатскій, садясь подлѣ молодаго офицера.
– Что? – сердито сказалъ Балашевъ?
– Не боитесь потяжелѣть?
– Человѣкъ, подай мой хересъ, – сказалъ Балашевъ не отвѣчая штатскому.
Штатскій спросилъ у офицера, будетъ ли онъ пить, и, умильно глядя на него, просилъ его выбрать.
Твердые шаги послышались въ залѣ, вошелъ молодчина Ротмистръ и ударилъ по плечу Балашева.
– Такъ умно, [1 неразобр.]. Я за тебя держу съ Голицынымъ.
Вошедшій точно также сухо отнесся къ штатскому и офицерику, какъ и Балашевъ. Но Балашевъ весело улыбнулся Ротмистру.
– Что же ты вчера дѣлалъ? – спросилъ онъ.
– Проигралъ пустяки.
– Пойдемъ,[99] я кончилъ, – сказалъ Балашевъ.
И, вставъ, они пошли къ двери. Ротмистръ громко, не стѣсняясь, сказалъ:
– Эта гадина какъ мнѣ надоѣла. И мальчишка жалокъ мнѣ. Да. Я больше не буду ѣсть. Ни шампанскаго, ничего.
Въ бильярдной никого не было еще, они сѣли рядомъ. Ротмистръ выгналъ маркера.
Кордъ Англичанинъ пришелъ и на вопросъ Балашева о томъ, какъ лошадь Tiny, получилъ отвѣтъ, что весела и ѣстъ кормъ, какъ слѣдуетъ ѣсть честной лошади.
– Я приду, когда вести, – сказалъ Балашевъ и отправился къ себѣ, чтобъ переодѣться во все чистое и узкое для скачки. Ротмистръ пошелъ съ нимъ и легъ, задравъ ноги на кровать, пока Балашевъ одѣвался. Товарищъ сожитель Балашева Несвицкой спалъ. Онъ кутилъ всю прошлую ночь. Онъ проснулся.
– Твой братъ былъ здѣсь, – сказалъ онъ Балашеву. – Разбудилъ меня, чортъ его возьми, сказалъ, что придетъ опять. Это кто тутъ? Грабе? Послушай, Грабе. Чтобы выпить послѣ перепою? Такая горечь, что…
– Водки лучше всего. Терещенко, водки барину и огурецъ.
Балашевъ вышелъ въ подштанникахъ, натягивая въ шагу.
– Ты думаешь, это пустяки. Нѣтъ, здѣсь надо, чтобъ было узко и плотно, совсѣмъ другое, вотъ славно. – Онъ поднималъ ноги. – Новые дай сапоги.
Онъ почти одѣлся, когда пришелъ братъ, такой же плѣшивый, съ серьгой, коренастый и курчавый.
– Мнѣ поговорить надо съ тобой.
– Знаю, – сказалъ Иванъ Балашевъ, покраснѣвъ вдругъ.
– Ну, секреты, такъ мы уйдемъ.
– Не секреты. Если онъ хочетъ, я при нихъ скажу.
– Не хочу, потому что знаю все, что скажешь, и совершенно напрасно.
– Да и мы всѣ знаемъ, – сказалъ выходя