После того как я ей сказал, что у меня кое с кем встреча, другого выхода, нафиг, не осталось – только свалить. Нельзя было даже поторчать еще немного, послушать, как Эрни что-нибудь хоть чутка приличного сыграет. Но сидеть за одним столиком с этой Лиллиан Симмонз и этим ее флотским – ну уж дудки, так со скуки сдохнуть недолго. И я свалил. Только вот, когда куртку забирал, рассвирепел. Приходят и вечно тебе все говняют.
Обратно в гостиницу я двинул пешком. Роскошь – сорок один квартал. Пошел я не потому, что мне походить пешком хотелось или как-то. Больше потому, что совсем не в жиляк было залазить еще в один мотор и потом из него вылазить. Иногда утомляет ездить в такси – как утомляет кататься на лифте. Вдруг ни с того ни с сего нужно пройтись – и плевать, далеко это или высоко. Совсем пацаном еще я очень часто ходил наверх до самой нашей квартиры. Двенадцать этажей.
А на улице и не поймешь вообще, был снег или нет. На тротуарах его почти и не осталось. Но дубарина такой, что я вытащил этот красный кепарь из кармана и надел – надристать, как я там выгляжу. Я ему даже уши опустил. Узнать бы, кто в Пенси мои перчатки свистнул, потому что руки у меня задубели. Хотя что бы я сделал, если б даже узнал? Я же ссыкун такой. Стараюсь не показывать, но я ссыкливый. Например, если б я в Пенси выяснил, кто свистнул перчатки, я бы пришел к жулику в комнату и сказал: «Ладно. Как насчет вывалить мне мои перчатки?» А жулик, который их спер, наверно, сказал бы – невинненьким таким голоском и всяко-разно: «Какие перчатки?» И тогда я, наверно, вот чего бы – я бы зашел к нему в чулан и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Он бы их в галоши засунул или как-то, например. Я бы их вытащил и предъявил ему, и сказал: «Полагаю, это твои, нафиг, перчатки?» Тогда жулик, наверно, посмотрел бы на меня так очень фуфлово, невинненько и сказал: «Я этих перчаток в жизни не видел. Если твои, забирай. Не нужна мне, нафиг, эта параша». Тогда я, наверно, постоял бы там минут пять. С перчатками, нафиг, в руке и всяко-разно, но как же мне хотелось бы двинуть ему в челюсть или чего-то – сломать ему эту челюсть нафиг. Только у меня кишка была б тонка так сделать. Я бы просто там стоял и старался выглядеть круче некуда. А можно бы что – можно бы сказать чего-нибудь очень язвительное и наглое, чтоб его взбесить – а в челюсть не бить. В общем, если б я сказал что-нибудь очень язвительное и наглое, он бы, наверно, встал, подошел ко мне и сказал: «Слышь, Колфилд. Ты меня жуликом, что ли, назвал?» И вот потом, вместо того чтоб сказать: «Тут ты, нафиг, прав, так я тебя и назвал, гад, жулье вонючее!» – я б, наверно, ответил только: «Я вижу только, что мои, нафиг, перчатки засунуты в твои, нафиг, галоши». И тут бы он сразу понял наверняка, что ни в какую челюсть ему давать я не стану, и сказал бы тогда: «Слышь-ка. Давай уж выясним. Ты меня вором назвал?» И тогда я б, наверно, ответил: «Никто никого никем не назвал. Я знаю только,