Я так (наконец) усовершенствовал свои контрольные часы, что мы стали больше – мы проводили огромные мрачные легкоатлетические состязанья на поле Текстильного на закате, а последнее соревнование уже после темна – поле по кругу огибала обычная гаревая дорожка – Вижу Джи-Джея – я на боковых линиях его засекаю – он бежит «Милю» в Пять Кругов – я вижу, как его трагический белый подол полощется в треплесаване 9 часов летненочи через все поле Текстильного где-то в тенях рыжего кирпичного замка со своими залами и лабораториями (с разбитыми окнами от Текстильных хоумранов) – Джи-Джей потерялся в Вечности, когда сворачивает (когда трепещет себе дальше, тужась в своей сердцебивой пустоте, стараясь уловить время немощными усталыми мальчишьими ногами, он —) Я – Ах, Джи-Джей, он сворачивает на последний загиб, мы слышим, как он ужасно пыхтит во тьме, умрет у финишной ленточки, ветра вечерние громогласно шелестят в кустодеревьях Текстильной ограды и по-над всей свалкой подальше, река и летние дачи Лоуэлла – улицы вспышечных теней, уличные фонари – залы Текстильного полувырезаны огромным кусом света Муди-стрит сквозь ажуры и глумежи звезды и тени, и вьющейся ветви, доносит ароматом клевера с Потакетвилля, пыль матчей на Коровьих Выпасах улеглась перед Потакетвилльской летненочной любовью сбившихся вместе стояков – и падунов – Джи-Джей подшмякивает по гари, время у него убого медленно, столько набегал и ради чего —
Он обижается на мою машину, она ему надоедает – Они с Елозой принимаются бороться – (Тем временем в свою Милю на Пять Кругов пустился малыш Жорж Буан, и я завел машинку и срежиссировал взлет, но теперь отворачиваюсь от своих обязанностей легкоатлетического должностного лица и изобретателя, а также вождя распоряжений и пыхтений) – в этой горестной огромной летней тьме с миллионочисленными звездами, что забрызгали млеком пропасть ночи, столь отвесную и чернильно-глубокую от росы – Где-то в Лоуэлле в этот миг мой отец, большой толстый Папа, ведет свой старый «плимут» домой с работы чуть ли не от у «Саффолк-Даунз»[41] или сидит в Жокейском клубе у Домье – моя сестра, с теннисной ракеткой, в 1935 году во взмаховеньях кортов, одержимых призрачными деревами, когда матч завершен и теннисные призраки белоного топочут к дому, у поилок и порогов листвы – Громадные Деревья Лоуэлла оплакивают июльский вечер песнью, что заводится в луговых яблочных землях над Бридж-стрит, фермами Банкер-хилла и домиками Сентралвилля – к сладкой ночи, текущей вдоль Конкорда в Южном Лоуэлле, где железные дороги кричат круглокатом, – к массивным озерам, подобным пальбе из лука, и затишьям любовных тропок Бульвара, где машины,