– Это да. Они вечно валяются на дне расщелин Нижнего Тартара и мечтают кого-нибудь захватить. Хоть мертвяка, хоть кого. Только они обязательно заползут в него все вместе и разорвут его на куски. А потом друг друга будут рвать… Тупые совсем, не умеют делиться, – подал голос Шилов.
Словно ощутив, что речь идет о нем, грязное полотенце в груди у Прасковьи шевельнулось, заставив тело мучительно выгнуться. Казалось, еще немного – и шейные позвонки не выдержат.
– Похоже, он ее скоро того… – сказал Шилов. – Когда они совсем выгибаются, то лопаются – и во все стороны ошметки.
– Ты что, ничего не собираешься делать? – спросил Меф.
– Собираюсь. Пойти в другую комнату, чтобы не обрызгало.
Шилов лениво встал, но все же не вышел, а остановился в дверях.
– Ты же хотел идти? – напомнил Буслаев.
– Успею еще!
– Папоцка! Витя! Мамоцке больно! Она плацет! – взвыл вдруг Зигя.
Дафна увидела, как по запрокинутому лицу Прасковьи из уголка глаза бежит слеза. Коснувшись раскаленного виска, капля зашипела и испарилась.
Размытая жалость Дафны собралась воедино и, утратив всякую сентиментальность, сузилась до конкретного поступка. Сердито оттолкнув кота, который упорно рвался показывать грифу, что большой еще не значит крутой, она достала флейту.
– Ты готов? – спросила она Мефа, поправляя мундштук.
– К чему?
– Ко всему! – И, сдвинув брови, Дафна выдохнула маголодию.
Бурлящие светом звуки впились в подселенца. Грязное полотенце зашевелилось и, дрожа, как медуза, выползло у Прасковьи из груди. Двигался подселенец неуклюже. Мефодий, занесший для удара пылающую спату, испытал к нему презрение за эту медлительность. Сияние клинка померкло, и подселенец, вместо того чтобы рассыпаться в пыль от удара спаты, обмотался вокруг нее. Меф лихорадочно попытался стряхнуть его, но не тут-то было. Грязное полотенце плотно обкрутило спату и, вспыхивая, жадно поглощало все ее полыхания.
Буслаев размахивал спатой, сокрушая мебель, но совершенно не вредя при этом подселенцу. Он лишь мешал Дафне, которая, чтобы не повредить ему, не могла выдохнуть маголодию. Спата становилась все тусклее, а полотенце, напротив, наливалось силой.
– Я же говорила! Сразу надо было! Он ее выпивает! – крикнула Дафна.
Идя на риск, Мефодий попытался сорвать подселенца голой рукой, но его скрутило такой безысходной тупой болью, что, выронив спату, он сел на пол и зарыдал. Ему было так скверно, что он покончил бы с собой, если бы вспомнил, как это делается. Но он даже этого не мог вспомнить. Душу его наполняли тьма и уныние, которые хотелось разогнать чем угодно, любой бредовой выходкой. Он теперь не просто понял Прасковью – он и сам в эти минуты точно стал Прасковьей.
Шилов по-прежнему никуда не уходил, а, стоя в дверях комнаты, точно бич, покачивал в руке гибкий меч.
Воспользовшись