– Нет.
Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.
Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.
– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.
Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.
– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.
Я делаю вид, что смеюсь:
– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?
– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.
Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.
– Вывела меня, дура!
– Тебя сюда никто не звал.
Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.
Нет, если думать, вспоминать и сердиться, то пропадешь. Только апатия и чай с тортиком, ибо единственное спасение – это анабиоз.
– Господи, какое счастье, что я на тебе не женился, – вздыхает Мануйлов, – а ведь хотел.
– Не ври!
– Хотел, но, слава богу, вовремя понял, что с тобой что-то не так.
– И что же? – спрашиваю, хотя ясно, что не надо.
Мануйлов смеется:
– Да ты в зеркало на себя посмотри! Раскисшая баба! Ну что ты лезешь со свиным рылом, что строишь из себя, я же помню, что ты дерьмо готова была жрать с лопаты ради лишнего рубля, а тут вдруг принципиальность взялась не пойми откуда.
Нет, нельзя его слушать, он специально так говорит, от злости.
Тем временем Мануйлов достает из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынимает оттуда розовую купюру:
– Хочешь?
– Убери.
– Ты же за копейку удавишься!
– Ничего подобного.
– Неужели? А что ж магнитофон мне не отдала? Кстати, я через полгода уже купил новый, так что не думай, что ты сильно меня тогда уела.
Точно, магнитофон, серебристый «Шарп», чудо техники, последний на тот момент писк моды, лежит у меня в дальней кухонной тумбочке вместе с тяжелой латунной ступкой, туркой и формочками для печенья. Это утварь для семейных людей, поэтому тумбочка не открывалась уже много лет.
Тогда я думала, что он откладывает