Обратные композиции. Андрей Тавров

разделов книги, но названа книга по второму, «Обратные строки», не соотносящемуся тематически с двумя другими, между которыми помещен, и этот выбор о чем-то нам говорит, взывает к истолкованию. Промежуток, центр, середина не есть ли некое затишье, перемирие (а лучше сказать, вечный мир, который всегда прежде – не изначальный, но именно вечный и всегда преднайденный) и в таком качестве точка равновесия, опора? И в названии «Обратные строки», вынесенном на обложку, можно тогда усмотреть намек на спасительную, пусть и не осуществимую возможность обратить вспять, отмотать назад конвейер всего того, что люди учиняли друг над другом, не видя себя и другого «оком Единого»…

      А может быть, второй раздел книги удостоился чести метонимически с ней совпадать потому, что концептуальность его текстов подчеркивает разумную сотворенность как общий принцип жизнетворного стихотворения. «Стихотворение… – дитя космоса и человеческого сердца, поэтому оно безмерно, поэтому его возможности никогда не могут быть исчерпаны, поэтому оно будет продолжаться до тех пор, пока продолжается жизнь» (речь на вручении Премии Андрея Белого). В стихотворении не может быть ничего случайного, заменимого, иначе оно не будет автономно как созидаемый живой предмет, организм, иначе «дитя» не вырастет.

      Читая его эссе о поэзии одно за другим, как сборник рассказов, мы скоро обнаружим, что чаще всего предмет разговора здесь не поэт, но стихотворение. И это не значит, что акцент переносен с «кто» на «что», он перенесен на другое «кто». Именно стихотворение (а не поэт), по Таврову, субъект поэзии.

      Характерна антропоморфность даже в словоупотреблении: «…из стихотворения, нарушающего застывшую этику, в новом мире поэтическое произведение превращается как в носителя этики, так и в представителя (курсив мой. – М. И.) этического безмерного на фоне аморфного этического, ощущаемого в обществе как норма».

      Для Таврова стихотворение есть форма жизни и, как всякая форма жизни, дополняет мир, входит с ним в отношения, причем не только через читателя, но и непосредственно своим бытием. Тавров говорит далее в премиальной речи (цитата оттуда) о «миссии», но опять же не поэта (!), а стихотворения. Эта миссия – совмещение «безмерного и тонкого этического сияния с поэтическим высказыванием в контексте нравственно хаотической и аморфной дробности общества». Может показаться, что, постулируя этичность, Тавров приближается к пресловутой социальной ангажированности, гражданственности… если бы не одно слово в цитате: «безмерное». Безмерное этическое сияние кажется всего лишь орнаментальным элементом, пока мы не представим, что стихотворение сияет не своим собственным светом, порождая его, а отраженным. Слова о безмерном этическом сиянии указывают на источник этики, свойством которого является безмерность, то есть на Единое-Благо – или, в другой парадигме, Бога-Любовь.

      Тексты Таврова кажутся потенциально продолжаемыми, разомкнутыми – как у всего живого, у его поэзии