В сумрачном омуте предсна и в хрупкой утренней полудреме ее подсознание настойчиво малевало одну и ту же картину: итальянская Ривьера, шикарная вилла на побережье, вид на Альпийские хребты. В зале горит камин, на ковре пес в веселых кляксах – далматин. В пузатых бокалах вздрагивает гранатовое вино – тосканское кьянти. Его слабый фиалковый аромат, флиртуя с обонятельным нервом, истекает внутрь альвеол, и как только вскипает в капиллярах… Дора, сладко постанывая, подбирает коленки к животу – еще немножко… Только бы не проснуться…
Настоящая ее жизнь здесь, в короткие минуты забытья между сном и явью. Тогда как мир за стенами ее квартиры – нестерпимо реальный мир, в котором нет для нее достойного спутника, а есть только бесперспективная работа консьержки в недавно отстроенной и еще не заселенной элитной башне «Золотая игла», воткнутой точно в центр, в сердце старого города.
Вечерами, жуя пирожки и запивая их слезами, Дора частенько сетовала своей давней подружке на несправедливость судьбы, которая вместо сияющей улыбки всякий раз норовит уязвить ее, показав жидковатую задницу.
Последний гражданский муж Доры, да и не муж вовсе, а так, сожитель, ушел от нее тайно и неожиданно вроде Льва Толстого. Правда, после ухода его не досчиталась Дора собрания сочинений Достоевского Федор Михайловича в пятнадцати томах и
набора гаечных ключей, подаренного любимому на мужской день.
Жалко ей было подписного издания, но еще жальче мужа – широкоплечего молчаливого лезгина по имени Заур.
Они встретились, когда Дора уже с год была одна. Прежний муж, прожив с ней пятнадцать лет, изменил внезапно – с камчатским вулканом. Съездив раз в командировку, привороженный муж остался там навсегда дышать рыжим пеплом. Дора ни за какие надбавки перебираться к вулкану не захотела. Так и развелись. А тут еще и единицу ее на кафедре сократили. И вместо теории литературы, пошла Дора лифчиками торговать к приятельнице своей, на рынок. Вот там и встретила Заура. Он вроде распорядителя-администратора подвизался. Чистый, всегда в костюме. Кому, что, куда – это только к Зауру. Уважали его. Слушались. А он как-то раз подошел к ее лифчикам, да как спросит: «А нет ли у вас, уважаемая Айседора, бесов?» Дора не растерялась и домой его к себе пригласила, на «бесов», значит. Там у нее все собрание имелось – и «Бесы», и «Игрок», и «Идиот». Так и остался у нее Заур, зачитался. Даже на работу с собой книжки таскал. Отчего среди местных и прозвище получил сообразное – «идиот».
Мужчина непьющий, философией и литературой увлеченный. Удивительный. Вечером приходил и сразу к книжкам – и читает, читает, начитаться не может. Насилу отрывала. Год так прожили, и вдруг, как Лев Толстой… Ни дома нет, ни на работе. Она его искать пыталась, но зря. Пропал, сгинул, канул.
С рынка ушла почти сразу после «исхода» Заура. Товарки не давали ей покоя: шушукались, хихикали за спиной. И даже неряшливый шавермщик Акбар, когда она подходила к его ларьку разменять то сотню, то тысячу, сальными пальцами отсчитывая купюры, надсмехался, интересуясь, не объявился ли ее «идиот».
Горько, горько было в то время Доре. Без мужчины – ни кран починить, ни гвоздь забить. Невозможно и незачем без мужчины жить. Такое было ее мнение. Сама она без отца росла. Вскоре после ее рождения тот погиб. Вагонеткой сшибло. Он обходчиком был путевым. Помнит, как мать мучилась. Это ведь он ее Айседорой назвал. Мальчика ждал. Уже и имя приготовил – Сережа. В честь поэта Есенина. Но родилась девочка.
Тогда-то мать, гладя потрепанный, замасленный солидолом томик, решила: будет дочка поэтом. Подработку взяла, во всем себя урезала, дочке чтоб репетиторов. А все зря – не вышло из нее поэта. Зато в теории литературы она разбиралась профессионально и уже на втором курсе писала что-то про поэтику литературного скандала. На третьем он и случился, только бытовой. Жена декана застукала в объятьях своего пожилого супруга раскрасневшуюся растрепанную Дору. Обошлось. Как уж там они между собой объяснялись, декан с женой – одному их коту известно. Но утряслось. Дора тут же замуж за студентика выскочила. Вот тот был поэтом! Рифмовал «обильно – бессильно», влажно шлепая нижней губой. Дошлепались. Вскоре родился сынок. Папаша продолжал «шлепать» стихи, а мальчику нужно было на все лето на юг, легкие слабые лечить. «Разве ж это работа для мужика – стихи шлепать!» – однажды сказала мать твердо и забрала Дору из семейного общежития в свою комнату. Внука вынянчила. Дору снова замуж отдала. Сын жил с бабушкой и называл мамой до последнего ее вздоха. А когда остался один, перебираться в квартиру к отчиму наотрез отказался. С четырнадцати лет самостоятельно выживал под присмотром жизнерадостных старушек-соседок. Жили дружно. Дора навещала его раз в неделю по пятницам, после работы. Пакеты лопались, не выдерживая объемов и тяжести. Доре хотелось накормить сына самым лучшим. Да разве разнообразием и обилием подношений возместишь материнскую нежность! Каждый раз, вздыхая, гладила она сына по щеке, еще по-детски гладкой, и мягко просила быть благоразумным. Он смотрел на мать отчужденно и, казалось, что только и ждал ее ухода. Звать в свой дом, где жила она с равнодушным к ее подросшему ребенку мужчиной, Дора не решалась, знала – не пойдет. Характер бабкин: упрямый и самовольный.