– На колени!
Дело плохо. Нэнси подняла голову на узкую полоску ярко-голубого неба и начала молиться. Не то чтобы она верила в бога, но вдруг в него верит этот француз или немец с пистолетом. А сколько человек сейчас прячутся в близлежащих домах и слушают, но слишком напуганы, чтобы пошевелиться? Может, они тоже сейчас молятся. Может, это что-то изменит. Может, нет.
Она услышала щелчок затвора винтовки, крик и топот бегущих в её сторону ног. Этот идиот пытается от них убежать. По стенам прокатилось эхо выстрела. Где-то совсем рядом с ней послышался гортанный выдох. Нэнси повернула голову и увидела, как он падает, выкинув руки вперёд, прямо напротив её проулка, посередине резко уходящей вверх вымощенной булыжником улицы. Он повернул лицо к ней. Боже, совсем ребёнок. Максимум восемнадцать лет. Она смотрела на него, и казалось, что он тоже её увидел. У него была гладкая оливковая кожа мальчика, рождённого под марсельским солнцем, глубоко посаженные карие глаза, высокие скулы. Одет он был в льняную рубашку без ворота, в каких ходил весь здешний рабочий класс. Ткань истончилась от многочисленных стирок, но была на удивление белоснежной – очевидно, трудами любящей матери. Боже, его мать. Где она сейчас? Струйка крови из его груди начала стекать вниз по улице, пробиваясь между крупными булыжниками. У него двигались губы, как будто он хотел прошептать ей какой-то секрет. Через мгновение его лицо загородили от неё сапоги немецкого солдата, который повернул голову в сторону площади и что-то прокричал. Нэнси не смогла понять, что именно. Ответ был коротким.
Солдат снял с плеча винтовку, закрыл затвор и прицелился. Когда он отошел на полшага назад, Нэнси снова открылось лицо молодого человека. Мир схлопнулся до этого кусочка мощённой булыжником улицы, отштукатуренной и залитой солнцем жёлтой стены и шевелящихся губ умирающего мальчика. Раздался треск, и по дороге разлетелись мозги и потекла кровь. Его глаза потухли, он дёрнулся и замер. Нэнси затрясло от ярости. Ублюдки, которым никакой закон не писан. Убийцы. Она засунула руку в сумку, сжала револьвер и лишь потом с болью в сердце вспомнила, что барабан пуст.
– Чёрт! – тихо выругался солдат и стер с края гимнастерки каплю крови. Слишком близко встал – будет знать в следующий раз. Он поднял голову на окно, где совсем недавно сидела кошка, посмотрел направо и налево. Деваться Нэнси было совершенно некуда. Ещё мгновение, и он её увидит, и она ничего не сможет сделать. Если не получится его убить, придётся спасаться с помощью разговоров. Она начала продумывать оправдания и льстивые фразы. Кого ей сыграть? Испуганную девушку или возмущённую французскую домохозяйку, угрожающую самим эсэсовцам своим богатым мужем и высокопоставленными друзьями? Нападение может стать лучшей защитой. К тому же возможность наорать на него – уже удовольствие, даже если в итоге её застрелят.
С площади снова кто-то что-то крикнул. Солдат развернулся