– О шизофренике и политкорректности? – ухмыльнулся Шелленберг. Ухмыльнулся кисло, без оптимизма, лишь покосив щекой. Ни глаза, ни губы не участвовали в иллюстрации.
Гиммлер поморщился.
– Ва-а-ль-тер!
Шелленберг оперативно выправил щеку.
– Я не исключаю худшего, рейхсфюрер…
Даже сидя, Гиммлер пошатнулся на подкосившихся ногах: так невыносим был груз догадки.
– ???
Ни сил, ни политического мужества на текст у него не набралось. Но перевода не требовалось – и Шелленберг «занёс меч»:
– Полагаю, рейхсфюрер, что фон Грейм, хоть и прибыл к Дёницу, но по другую голову…
И таким выразительным оказался его взгляд в рейхсфюрера, что тот немедленно потерял лицо. Маски под рукой у него не было, и на месте остались лишь глаза: выкатившиеся из орбит, с расширенными, как у кокаиниста, зрачками. Догадка состоялась…
… – Рейхсфюрер: только что получено!
Закрепляя новую традицию, Шелленберг без стука вошёл в комнату Гиммлера. Вновь не случилось то, чего не случалось никогда: рейхсфюрер не указал Шелленбергу ни на злоупотребление доверием, ни на дверь. Всё потому, что бригаденфюрер никогда не заходил с пустыми руками – даже, если они были пусты. Правда, нередко Гиммлер предпочитал бы обратный расклад: по части «профессиональных обязанностей» Шелленберг всё время напрашивался на родство с Кассандрой. Ни одна его информация не тянула ни на елей, ни на бальзам. Но все укоризненные взгляды рейхсфюрера отбивались одним-единственным Шелленберга, формата «предостережён – значит, вооружён!». Ничего равноценного этому доводу выставить против рейхсфюрер не мог.
Но сейчас руки бригаденфюрера были не пусты. Одной из них Шелленберг и положил на стол перед рейхсфюрером какую-то бумагу. Гиммлер заранее дрогнул рукой – и потянулся за листом. Вскоре буквы заплясали у него перед глазами: «Раскрыт новый заговор. По радиосообщениям противника, Гиммлер через Швецию добивается капитуляции. Фюрер рассчитывает, что в отношении заговорщиков Вы будете действовать молниеносно и с несгибаемой твёрдостью. Борман».
– Кому адресовано?
К дрожащей руке Гиммлер добавил не менее дрожащий голос.
– Гросс-адмиралу Дёницу!
Гиммлер побледнел – и тут же упал духом. Не только потому, что Шелленберг опустил неизменное «рейхсфюрер», хотя и это не могло быть случайностью. В их общении «рейхсфюрер» было то же самое, что и «сэр» – в общении между англичанами: попробуй, не скажи! И вряд ли бригаденфюрер всего лишь зарвался: за этим стояло что-то более серьёзное. А это «что-то» могло стоять лишь на пару с вопросом. С вопросом Гиммлера и его рейхсфюрерства. И поставить этот вопрос мог только один человек в рейхе: фюрер.
– А почему именно Дёницу?
Гиммлер и сам бы не узнал своего голоса: так заметно тот сел.
– Почему Борман пожаловался именно Дёницу?!
– «Пожаловался»! – криво ухмыльнулся Шелленберг. – Ну, Вы скажете! Нет, он