– Эк вы жандармика-то защищаете…
– При чем здесь жандарм? – усмехнулся Лямпе. – Милейший Константин Фомич, я ведь все-таки немец. Кровь дает себя знать. Привык к точности формулировок и надежности свидетельств…
– Ну да, ну да, – неожиданно мирно покивал Иванихин. – Как же, помним… Лев Николаич Толстой нам описал блестящий пример мышления немецкого: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт… Не обиделись, часом?
– Помилуйте, с чего бы вдруг? – Лямпе усмехнулся еще более открыто. – Сударь мой, а ведь на любой схожий пример, уничижительно показывающий немца-перца-колбасу, я вам приведу не менее меткий и убедительный касаемо славянского племени…
– Господа, господа! – умоляюще воскликнул Буторин.
– Не егози, Финогеныч, – досадливо отмахнулся золотопромышленник. – Это всё шутейно – и я, и господин Лямпе… Языки чешем от скуки. Хорошо, Леонид Карлович. В ваших словах достаточно резона. Но ты, Финогеныч, все равно зря предстал перед этим сопляком этаким оцепенелым зайчишкой… Нашел кого бояться.
– Легко тебе говорить… – с нешуточной грустью произнес Буторин. – Тебе, голубчик, сколько годков? Сорок два. И купец ты – потомственный. А мне, мил человек, пятьдесят восемь, и происхожу я из того самого сословия, каковое во времена моей юности телесным наказаниям подвергалось вполне законно, согласно писаным предписаниям… Как хочешь, а это насовсем въедается…
Лямпе вдруг стало жаль простодушного купца – у коего, кстати, и начинал некогда в приказчиках сын сурового родителя Иванихин. Это потом уже, мало рассчитывая на наследство крепкого, как дуб, отца, наш Константин Фомич развернулся своим умом и смекалкой, обошел бывшего благодетеля настолько, что тот совершенно добровольно стал при бывшем приказчике чем-то средним меж денщиком и приживалкою…
Должно быть, нечто вроде той же самой унижающей жалости почувствовал и Вячеслав Яковлевич – он излишне громко, излишне воодушевленно сказал:
– А ведь трогаемся, господа! Чувствуете?
– Очень похоже, – поддержал Лямпе.
– И слава богу… – вздохнул Буторин. – А вон и поручик идет, голову повесил. Несправедлив ты к людям, Костенька, бываешь…
– Я-то? – с ухмылкой бросил Иванихин. – Да когда как, Финогеныч. Строг, но справедлив. И в доказательство… – он привстал с дивана и картинным жестом простер руку к Лямпе, отвесил земной поклон на старинный манер, коснувшись кончиками пальцев пола. – Бью челом Леониду Карловичу за все подозрения, что поначалу питал в его адрес…
– Простите? – поднял брови Лямпе.
– Ну каюсь, каюсь, милейший господин Лямпе! – развел руками сибирский крез. – В первый день, когда мы все четверо в сем купе отправились, до-олгонько я ждал, когда