Пусиков открыл створки обшарпанного шкафа. Глянул на висящую на плечиках ношенную одежду. Между вышедшими из моды пальтишками и куртками белели старые бутафорские крылья. Он вытащил их, оглядел, погладил. Верхние перья обтрепались и торчали белыми тонкими остьями, напоминая ежа альбиноса. Пытаясь развернуться к свету, он неловко задел локтем толстый альбом – тот упал со стуком и шелестом рассыпавшихся по полу фотографий.
Пусиков замер, прислушался. Ничего не услышал кроме своего дыхания и глухих ударов сердца – тихо. Повесил крылья на открытую дверцу, присел на корточки и стал собирать и рассматривать разбросанные фото.
Вот мама в балетной пачке, изогнулась в сложной акробатической фигуре, стоя на одной ноге, другую притянула сзади к голове. Увидел себя маленького, стоящего рядом с молодыми родителями с отцовской трубой в руках, папу с той же трубой, идущего в составе духового оркестра на демонстрации, вот – он с сестрой Аней, а здесь – обнявшись со своей первой любовью – Нателлой, вот – дочка с внуком. Он сунул последнюю фотографию за пазуху. Остальные сунул в альбом и поставил обратно на полку. Перекинул крылья через плечо, осторожно приоткрыл дверь, протиснулся в коридор, щёлкнул выключателем.
На площадке перед входной дверью было темно – лампочка опять перегорела. Пётр Петрович в полумраке пристегнул крылья и стал подниматься вверх по лестнице.
На десятом этаже дверь на крышу, как всегда, была открытой. Пусиков толкнул её ногой и шагнул в ночную темень, вдохнул морозный воздух. Над крышей в чёрном небе зависло странное облако. Оно светилась изнутри, озарялось зеленовато-голубыми всполохами, но ни грома, ни молнии не производило. Пусиков, как и давеча, почувствовал внутри едва ощутимую пульсацию. Облако приближалось. В небе закружились редкие снежинки. Пётр Петрович неверными шагами пошёл по крыше. Снегопад усиливался. Пушинки сменились мелкими пёрышками, пёрышки – крупными мохнатыми хлопьями и весь этот мелкий снежный дрязг завертелся каруселью-юлой, канителью-вьюном, засыпая плоскую крышу, трубы, провода и самого Пусикова с его смешными и жалкими крыльями.
Пётр Петрович, почти ничего не различая, подошёл к краю, облокотился на невысокий парапет, глянул вниз, но ничего не увидел, кроме хаоса вертящейся и воющей вьюги. Постоял, подумал немного, снял и бросил на снег ставшие, по-видимому, ненужными крылья. Не с первой попытки, но он всё же забрался на парапет. Ноги скользили, и он едва удерживал равновесие. Наконец, он утвердился на краю и застыл над бездной.
О чём он думал? Вспоминал? Жалел? Страшился? Надеялся?
И думал, и вспоминал, и сожалел, и боялся – всё это проносилось в его сознании одновременно и почти мгновенно, – проносилось и улетало вместе с январской круговертью в чёрную ночную пустоту, и лишь где-то очень глубоко внутри, Пусиков и сам бы не мог точно определить где, едва пульсировал, теплился тусклый маленький светлячок надежды.
Но в тоже время приходило горчайшее: жизнь – все тысячи