Он был уверен, что пройдет три, четыре месяца – и Мэри непременно выйдет замуж; но спустя год Эдвард получил звание майора, а мистер Фостер даже не заговаривал о свадьбе дочери. Конечно, ему некуда было торопиться: Мэри едва минуло шестнадцать, она вполне могла радовать дом отца своим присутствием еще несколько лет – но Эдвард отчаянно спешил, боясь, что кто-нибудь опередит его. И раньше крайне ревностно относившийся к своим обязанностям – как все люди, многого добившиеся лишь своим трудом, он был честолюбив и в глубине души всегда мечтал о карьере в Лондоне – он вовсе с головой ушел в решение воинских вопросов и всеми правдами и неправдами добился–таки спустя два года звания подполковника и значительной прибавки к жалованью.
Весь мир, казалось, лежал у его ног, когда он, не веря своему счастью, летел в дом теперь уже претендовавшего на должность постоянного губернатора Фостера – и сперва подумал, что попросту сошел с ума, услышав тихий, но решительный ответ девушки:
– Благодарю вас, мистер Дойли. Поверьте, я очень ценю ваши чувства и навсегда останусь вашим преданным другом, но я… Я уже обещана другому.
– Кому?!.. – тогда с трудом выговорил он, слепым безумным взглядом впиваясь в ее прекрасное лицо. Любая другая девушка испугалась бы его в такую минуту, но Мэри лишь упрямо поджала губы, без слов прося его уйти – и Эдвард знал, что за все блага этого мира она не открыла бы ему имени его счастливого соперника.
В тот вечер он впервые в жизни напился по–настоящему.
Последующие месяцы Дойли помнил смутно. Конечно, он чувствовал, что катится в бездну, и искренне удивлялся, почему остальные терпели так долго: и его непрерывные опоздания на службу, и абсолютное равнодушие к делам, и то, что нередко при разговорах как с подчиненными, так и с начальствующими он совершенно перестал сдерживать себя, еще и порой будучи при этом пьян – все это, разумеется, требовало от них какой-то реакции.
Старый полковник Ричардсон, годившийся ему в отцы и всегда искренне радовавшийся его успехам – по слухам, он прежде очень хотел иметь сына, но в его доме росли и хорошели только шесть дочерей–погодок – долго мялся, не зная, как начать. Он был одним из тех, у кого Эдвард когда-то брал в долг, чтобы получить офицерский патент, и очень хорошо знал, что тот живет на одно лишь жалованье; но непрерывно поступавшие к нему жалобы невозможно было долее игнорировать. Наконец Дойли поднял на него сумрачный взгляд и глухо произнес:
– Я подам в отставку, сэр. Не утруждайте себя, – и вышел, забыв на столе шляпу.
… От выпитого рома уже изрядно кружилась голова, съеденные сухари и мясо оставили после себя приятное ощущение сытости, а сам Эдвард растянулся прямо на составленных в углу бочках, решив немного подремать перед своей вахтой, когда откуда-то сверху сквозь все перегородки послышался негромкий звук,