– Россия – одна. Такая или не такая – одна! А мы с тобой ничего не решаем. От нас уже ничего не зависит, понятно? Мы можем быть только со своими – какими бы они ни были, главное, что с русскими, – или с врагами. Я не могу, не хочу быть с врагами! Поэтому должен сделать хоть что-то, если на фронт не берут.
Поляков пытался его переубедить, но напрасно. Они расстались враждебно, и все три недели, прошедшие со времени отъезда Охтина, он лелеял в своей душе эту враждебность, стараясь убедить себя, что был прав, однако не выдержал – сорвался в Кузнечную пристань, воспользовавшись первым же предлогом. И сейчас клял себя, что не поехал раньше. Хотя бы на день! Как он будет жить, что будет делать, если не станет Охтина?!
– Я спрашиваю – понятно? – спросил он, по-прежнему не глядя на Дудака.
– Так точно… – едва слышно выдохнул тот.
Наконец Поляков повернул голову и посмотрел на младшего лейтенанта.
Тот покачнулся. Показалось, будто его лица коснулся открытый огонь.
– Он жив? Быстро говорите – жив?
Дудак туго сглотнул, но ничего не смог ответить – пожал плечами.
– Где он?
И снова Дудак молчал, чудилось, бесконечно долго, прежде чем нашел в себе силы прошептать:
– В сарае…
– Садитесь в машину, – приказал Поляков, снова подавляя искушение выхватить пистолет из кармана и начать палить, пока хватит пуль. – Показывайте дорогу.
Садясь сам, он мельком взглянул на Тарасова. У того от любопытства даже уши заострились. Можно представить, что́ он будет докладывать начальству! Если Григорий Алексеевич еще жив, его надо вывезти отсюда – как можно скорей. Потом нужно будет заняться созданием легенды о секретном сотруднике. Без вопросов в управлении не обойтись! Придется задним числом написать заявление, доносы, которые якобы принадлежали перу секретного сотрудника Охтина, вернее, Москвина… Какую кличку ему дать? Нет, это все потом. Это мелочи. Сейчас главное – его жизнь!
– Вон туда, – чуть слышно пробормотал сидящий сзади Дудак. – Налево. За домом с серой крышей.
– Да тут везде серые, – хмыкнул Тарасов, сворачивая в узкий проулок. – Прогнили все. Сюда, что ль?
– Сюда…
Поляков выскочил, когда «эмка» еще тормозила. Ногой ударил в небрежно прикрытую створку ворот приземистого сарая. Влетел внутрь – и словно бы наткнулся на истерический женский крик.
Замер, опешив. Сзади возбужденно дышал Тарасов.
– Иха… – пробормотал он. – Веселые дела. Это что ж, лазарет такой? Или, подымай выше, санаторий?
Сквозь щелястую крышу сквозил холодный свет. Видно было, что на земле, в грязи, в кучку собрано сено, на него набросаны еловые ветки. На жалкой подстилке лежал человек. Над ним стояла на коленях простоволосая женщина в замызганной телогрейке, пытаясь прикрыть собой, и с ужасом косилась на вошедших.
– Он умирает! – крикнула, поднимая заплаканное, измученное лицо с опухшими от слез