И не было ответа.
Старый суровый доктор, похожий на древнего воина, в высокой белой шапке-митре, с фонендоскопом на шее, как с царским ожерельем, спросил его на обходе, покачиваясь на табурете около его койки:
– Вы перенесли инфекцию?
– Да, гриппом болел, тяжелым, – кивнул Ром.
Доктор прикрыл глаза набрякшими веками.
– Ну вот. Да. Понятно. И чем лечились?
– Бабушка лечила, – еле слышно прошептал Ром.
– Бабушка! – заорал доктор. – Бабушка! И чем?! Чем?!
Чаем с лимоном. Аспирином. Калиной.
– Калиной-малиной! Неучи! Дилетанты! Вместо того чтобы… Ты, парень, после гриппа твоего перенес… это! А может, и еще вот это! – Из врача посыпался сухой горох странных латинских названий. – И теперь у тебя сердце взвыло! Подкачало, да! Грохнула бабушка сердчишко твое! Вот она, дремучесть наша! О проклятье!
Доктор поднял руки. Ром смотрел на него снизу вверх, лежа на койке, на вдавленной глубоко, как гамак, панцирной сетке.
– Доктор, что у меня?
Он постарался спросить это как можно спокойнее. Бесстрастней.
– У тебя-то? О Господи! А тебе легче станет, если скажу?
– Легче, – кивнул Ром. Глаза его уже наполнялись слезами. Хорошо еще, лежит, может, не вытекут.
Доктор выкрикнул мудреное название болезни. Ром глядел, как глухой.
– Понял?! А, да ты все равно не…
– А это навек? В смысле, на всю жизнь?
– Навек-навек… Короче, да, парень, с этим ты теперь будешь жить! Жить-поживать! Добра наживать! Да ну, не дрейфь! С этим делом люди до ста лет живут! Если, конечно, соблюдать все предосторожности! Ну, многого тебе нельзя будет, конечно, да! Но ты не кисни! Это ж не приговор. Ты! Слышишь! Не приговор!
Слезы все-таки вытекли из углов глаз. Быстро стекли по вискам на подушку.
Больничная жесткая подушка, старое птичье перо мгновенно впитали соленую влагу.
Глава 12. Ночь благодарения
Пришла больничная ночь, единственная из ночей.
Он не забудет ее никогда. Сколько бы ни прожил на свете.
Сперва ему стало плохо. Тьма подступила незаметно, неслышно. Начались перебои, сердце стало стучать не так, как обычно: странно, быстрыми сдвоенными ударами, а между ударами – паузы, провалы. Пустота…
Пустота все увеличивалась, все росла, и вот уже Ром на локтях напуганно приподнялся на кровати и слабо крикнул соседу по палате: «Эй! Врача! Худо мне…» – и тут пустота захлестнула ему горло петлей, и все потроха странно провисли в нем, ухнули вниз, в пустоту эту, и полетели, и он полетел, а куда – не знал и не понимал.
Вместе с полетом пришла боль. Не такая, как дома. Резкая и сильная, словно его кромсали изнутри ножами. Он уж думал: вот, все, боль достигла границы, а дальше может быть только ужас бессознанья, – но нет, он все видел и чуял, а боль все росла, и тогда он жалко, постыдно заорал. Вернее, ему казалось, что он кричит: на самом деле он кряхтел и беспомощно, как новорожденный