Каюсь, не стерпел я слов таких обидных… Личность свою, биноклем задетую, ещё стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, выраженных в форме непристойно-эпической, не терпел и впредь терпеть не намерен…
Безобразие тут форменное началось. Капитан наш был, очень даже на одного знаменитого французского комика похож. Веришь, нет, но прямо Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке…
Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его после этого наши добрые морячки мини-барбосом звать стали. Да братва ещё и траулер, что под его началом ходил – «Барбос-карабас» окрестила. Бывало, психанёт наш кэп с чего-нибудь и давай от нервов бороденку-то чесать, – ну, прям действительно, барбоска плюгавая…
Короче плюгаш натуральный, а всё туда же – нас быков разнимать нас кинулся. А ведь он же нам с Борюней по эти, по гениталии…
Ну, задели мы его, болезного, в разминке-то. Глядь, а барбосик-то наш – «Капитоша» – его ещё и так за глаза весь флот звал, лежит у знакомой стенки-переборочки, Витюней нашим ранее облюбованной. Короче, лежат они оба два… Трогательные такие, что твои братики-щеночки…
Вобщем, охолонули мы с ругателем моим Борисом от такой Цусимы. Стоим, любуемся, гладиаторы хреновы…
Штурманец Борюня от ужаса голос потерял и тихо так шепчет:
«Устиныч, это же дуплет-мокруха… Получается ты Витька прижмурил, а я, стало быть, „Капитошу“… для изящной комплектации». – «Ладно, – отвечаю, – не дрейф, дрейфила. Я же, какой-никакой, а медик…У них у обоих жилы на шеях бьются – живые они, значит».
Бог миловал, обошлось тогда…
Оттерли мы их, болезных, скипидаром. А когда оба очухались, глядь, а ведь они ни буя не помнят, амнезия… память, стало быть, им отшибло…
Ну, мы с Борисом, не будь мормышки, переглянулись. Боря левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь, ежели он у него заплыл напрочь…
Ну, да я и без того понял, чего он сказать хотел:
«Ври, дескать, боцман. У тебя складнее выйдет»…
Ему что, циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну, не приучен я врать… В жизни за мной такого не водилось…
А куда денешься – жизнь-то заставит. Ну и наплел я глупостей, аж вспоминать противно…
Мне как раз бинокль с треснутой линзой, об мою личность расколотый, на глаза попался. Я и выдал импровизацию:
«А вы, – говорю, – Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили), когда на мостик после аварии явились, то, себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за штурманский инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись… Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом с вами второй помощник ваш, Борис Батькович – мужчина во всех местах героический… И, стало быть, заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим…»
Тут малость запнулся я – чего дальше-то врать? Однако смотрю,