– Иди, князь, – кивнул он мне. – Мне все одно… пора… Обними меня… напоследок… и иди.
Он и впрямь и выглядел, и говорил совершенно иначе, чем минутой ранее, во время исповеди. Увы, но произошедший в нем всплеск сил оказался последним, и сейчас их остатки буквально на глазах стремительно и безвозвратно покидали его тело. Бледное лицо Дмитрия покрылось неприятной восковой желтизной, а левая рука принялась собирать с одежды нечто невидимое.
– Обирается, – еле слышно прокомментировал кто-то сзади. – Такое частенько перед…
«Вот обниму, обернусь и скажу, что когда и перед чем бывает», – зло подумал я.
– Береги… – шепнул мне Дмитрий на ухо.
Я подождал, однако кого беречь – не услышал. Переспросил, но он не ответил. Я отстранился и понял – все. Глаза царя оставались открытыми, но никого и ничего не видели, покрываясь еле приметной пленочкой, точно саваном, да и сам он не дышал. Получилось, конец свой он встретил в моих объятиях.
Задержался я возле его тела совсем ненадолго – запомнить лицо, пока не тронутое тленом, да кровавую рану на груди. Она хоть и скрывалась под повязкой, но багровое пятно, проступившее сквозь белую ткань, напоминало, что у меня перед ним остался последний должок – отмщение.
– Государя перенести внутрь, – велел я, кивнув на беседку, то бишь Мономаший трон. Не хотелось в такой момент говорить о делах, но куда деваться, и я распорядился: – Гвардейцам, кто находился близ Дмитрия Иоанновича и слышал его последний завет, ждать меня. – И, деликатно уцепив продолжающего всхлипывать архимандрита под локоток, увлек его в сторонку потолковать кое о чем.
Тянуть не стал, время поджимало, и сразу приступил к откровенному разговору. Смысл его сводился к тому, что, мол, он и сам видит, сколько ныне ляхов в Москве. И ведут они себя далеко не как робкая монашка в присутствии матери-игуменьи, а скорее как запорожский казак, завидевший этих самых монашек. И если сейчас объявить полностью, без оговорок, последнюю волю государя, можно быть уверенным – вести они себя будут уже как подвыпивший казак, которому и вовсе море по колено. А посему не все сказанное Дмитрием в своем последнем слове подлежит огласке…
– Негоже царские словеса утаивать, тем паче такие, – строго покачал головой архимандрит. – То ж его предсмертный завет, и я греха на душу не приму.
– Утаивать и мне на ум не приходило, – заверил я его. – Прошу об ином: пока промолчать. Поверь, отче, у меня и в мыслях нет самовольничать и что-то менять, но на сегодняшний день все должны знать одно: власть государь передал своему престолоблюстителю Федору Борисовичу Годунову и князю Мак-Альпину. Ну и императрице, – поморщился я, нехотя включая ее в состав опекунов.
– А-а… как с боярами, коих Димитрий Иоаннович помянул? – нахмурился отец Исайя.
Та-ак, получается, про ясновельможного пана Мнишка промолчать он согласен. Уже замечательно, ибо означает, что архимандрит принципиальных возражений не имеет.
– И про них скажем, не утаим, – пообещал я, – но позже. Сам посуди, надо ж поначалу