– У меня всё разболелось… хватит… – и опять целоваться.
И так, наверно, целый час. Теперь уже и Венька почувствовал, что всё болит. Тут Людка от него отпорхнула, отсела подальше, поправила косынку, курточку и давай делать вид, что заполняет журнал показаний – пора уже. Хорошо, что ещё никто из смены в аппаратную не зашёл: Борода, например, очень любил неожиданно появляться. Венька через несколько минут опять надумал сунуться, но Людка свою противогазную сумку схватила и – в цех: надо что-то и там проверить, скоро конец смены.
Распаренный Венька – за ней. Обходя отделение, они с Людкой вышли на крышу.
В небе над комбинатом и близкой рекой громоздились клубни подсвеченных снизу густых дымов, невообразимых оттенков рыжего цвета.
– Красиво… – сказал Венька, всё ещё переживая своё возбуждённо-лирическое состояние.
– Ага, красиво… – повторила Людка. – Только это отходы сбрасывают… к ночи – пока инспекция не видит… и под выходной день – потому что пробы воздуха не берут. А потом вся эта дрянь на город идёт… Пошли отсюда.
Назад вернулись – уже сменщики пришли. Венька стал нехотя с ними разговаривать о чём-то производственном, а у самого вид… Нет, нет, я – здоров, просто, видите ли, здесь, в щитовой, несколько жарковато.
Всё главное случилось в следующую смену, поздно вечером, прямёхонько на полу за приборными щитами, на подстеленных зимних спецовках из грубой, шершаво-колючей ткани. И хотя в аппаратную Людкиного отделения вроде никто и не заходил, Венька почувствовал, что смена всё-таки что-то про них знает: выражение физиономий, что ли, у всех было какое-то необычное. А Гнатюк, сидя на лавке в мужской бытовке (после душа, абсолютно голый, но уже в кепке), стал долго и смачно рассказывать целую басню про то, как в молодости помногу и подолгу любил деревенских девушек в стогу сена… и как это сено пахнет… и как колется в неподходящий момент… Впрочем, Гнатюк – известный болтун, и, возможно, Веньке с перепугу что-то особенное просто показалось?
Долго рассуждать ему об этом не пришлось, потому что назавтра, в 20:43,