Город на холме. Эден Лернер

за собой оставил. На первые пять минут моего запала хватило, а потом я подумал – да, все это хорошо, но какой ценой? Весь народ празднует свое избавление, а я – изгнан. И в этот момент я возненавидел отца по-взрослому, как равный равного. Кто он такой, чтобы меня отлучать? Допустим, я неблагодарный нечестивец, ну и что? Кто дал ему право действовать от имени всего народа? Он что, Сангедрин[14]? Глава поколения? Гадоль Исраэль[15]? Я не должен был уходить. Я не меньше еврей, чем все, и свое место за пасхальным столом я без боя не отдам. Где-то минут через сорок кончится рассказ, все снова встанут мыть руки, и вот в этой паузе я вернусь за стол. Судорога свела зубы, я не мог их разжать и только через равные промежутки времени всаживал кулак в ветхие деревянные перила. В руку вонзилось сразу несколько заноз, пошла кровь, но я продолжал мучить ни в чем не повинную деревяшку. Отец, не имея на это никаких в еврейском законе оснований, отлучил меня просто за то, что я ему не нравлюсь. Так наша община отгородилась от всех и только себя признает истинными евреями. А как же остальные? Те, кто молится на автобусных остановках, перекинув за спину автомат? Те, кто соскребает останки с иерусалимских мостовых? Те, кто празднует сейчас исход из Египта по всему миру, они, собственно, кто?

      За спиной послышались легкие шаги. Я обернулся и увидел, что с лестницы спускается Бина. Двумя руками она несла большую пластиковую миску.

      − Это тебе… Всего понемножку… Я собрала.

      Приученная ничего не давать мальчику прямо в руки (даже собственному брату, вот ведь идиотизм), она поставила миску на одну ступеньку выше меня. Вот уж действительно всего понемножку – маца, марор, харосет, куриная нога, кугл из картошки. Она села на ступеньку повыше, как птичка на ветку, готовая улететь, стоит мне сказать что-нибудь недозволенное.

      − Я посижу с тобой. Никто не должен быть один в праздник.

      − Тебя хватятся.

      Она пожала плечами.

      − Хватятся, значит, так надо. Все равно мама заступится, ей без меня никуда.

      Это точно. Злость на отца и его гостей прошла, оставив после себя презрение, как пламя, сгорая, оставляет серую золу. Семь взрослых мужиков, и никто не пришел ко мне сюда поговорить, объяснить, помочь разобраться. Никто против отца даже пикнуть не посмел, он же весь из себя глава коллеля. Бина – посмела. Восемь лет человеку, но уже есть собственное мнение и способность на поступок.

      Это было семь лет назад. Тогда мы были двумя детьми, которые всю жизнь друг друга знали. Сейчас Бина из ребенка стала подростком, а я три года отсутствовал дома и вообще полностью поменялся.

      Я постучал в комнату, где спали девочки, и попросил ее выйти ко мне на кухню. Она пришла через некоторое время – нескладный, сутулый подросток с двумя длинными косами. Я встал.

      Бина изумленно уставилась на меня. Кухня у нас была такая тесная и низкая, что, встав, я загородил собой большую часть окна.

      − Бина, − начал я как можно приветливее, – давай сядем.

      Она