– Извини, Скотт, просто день сегодня такой.
Он нахмурился: его раздражали ее слезы, но одновременно ему было ее жалко.
– Вот, возьми… – Скотт выудил один рулон бумажных кухонных полотенец из большой фабричной упаковки. – Успокойся. – Он бросил ей рулон, и тот отскочил от ее груди. – Я что-то не то сказал?
– Нет, нет, нет, это личное… так, иногда всплывает. Мне так стыдно. – Она промокнула глаза двумя кусочками грубой голубой бумаги. – Извини, извини, и еще раз извини… так что ты говорил?
– Я даже не знаю, стоит ли продолжать после того, как ты так расплакалась.
– Кажется, речь шла о том, что моя жизнь безнадежна. – После этих слов она начала смеяться и плакать одновременно. Оторвав третий кусок бумаги, она прижала его ко рту.
Скотт подождал, пока ее плечи перестанут вздыматься от всхлипов.
– Так тебе нужна работа или нет?
– Ты хочешь сказать… – она накрыла ладонью крышку двадцатилитровой банки соуса «Тысяча островов», – что все это когда-нибудь будет моим?
– Эмма, если тебе не нужна работа, так и скажи. Я проработал здесь четыре года…
– И у тебя очень хорошо получается, Скотт.
– Зарплата нормальная, тебе никогда больше не придется мыть туалеты…
– Я ценю твое предложение, Скотт.
– Так почему слезы?
– Просто в последнее время я… немного в депрессии.
– В депрессии? – Скотт нахмурился, точно слышал это слово впервые.
– Ну, в смысле… грустно мне.
– А… Понятно. – Он хотел было по-отечески ее обнять, но для этого пришлось бы перелезть через десятигаллоновую бочку майонеза, поэтому он лишь подался вперед. – Эээ… проблемы в личной жизни?
Эмма рассмеялась:
– Это вряд ли. Скотт, со мной все в порядке, просто настроение неважное, только и всего. – Она бодро тряхнула головой. – Видишь? Теперь все хорошо, я снова в норме. Давай об этом забудем.
– Так что скажешь? По поводу моего предложения?
– Можно подумать? До завтра?
Скотт добродушно улыбнулся и кивнул:
– Конечно! Не спеши. – Он указал рукой на дверь и добавил с глубоким сочувствием: – Иди съешь начос.
В пустой служебной комнате Эмма сверлила взглядом тарелку горячих кукурузных чипсов с расплавленным сыром, будто это был ее смертельный враг, подлежащий уничтожению.
Внезапно выпрямившись, она подошла к шкафчику Иэна, покопалась в плотной куче джинсовой одежды и вынула из кармана пачку сигарет. Достала одну, закурила, затем сняла очки и осмотрела свои глаза в потрескавшемся зеркале, облизывая пальцы и стирая черные разводы. Ее волосы отросли; она не укладывала их и не красила, так что они приобрели цвет, который она сама называла «дохлая мышь». Вытянув из-под резинки, стягивавшей волосы, собранные в хвост, одну прядь, она провела по ней указательным и большим пальцами. Когда она мыла голову, шампунь становился серым. Городские волосы. Кожа ее была бледной – слишком много ночных смен; а еще она поправилась и последние пару месяцев