После получасовой скачки открытое пространство осталось за спиной, кони на рысях влетели под высокую зеленую крышу леса. Сильный запах молодых листьев, муравьиной кислоты, аромат вытекающей из разломов могучих стволов янтарной смолы…
В лесу пришлось перейти на шаг, деревья по обе стороны тропки поплыли неспешно, исполненные мощи титанов: толстые, приземистые, с покрученными ревматизмом ветвями. Черные дупла пугающе бездонны, иногда такие огромные, что вообще внутри деревьев пусто, сам ствол вздымается, как тонкостенная труба, однако ветви зеленые, роскошные, тянутся во все стороны, везде множество гнезд, птицы долбят кору, вылавливая короедов, есть деревья страшно расколотые молнией либо чем-то еще ужасным, обугленные, но из уцелевших частей развиваются побеги, что берут на себя фамильное имя и все обязанности погибшего исполина.
Гунтер направил коня по едва заметной тропке, протоптанной то ли людьми, то ли зверьем. Впереди медленно приподнялся горбик земли прямо там, где мы должны будем проехать, осыпались комочки, в щель проглянуло нечто страшное, белесое, скользкое. Гунтер однако не обратил внимания, конь спокойно переступил через подземное существо, и, когда я с сильно бьющимся сердцем приблизился, понял, что это просто толстый корень дерева, что расширяет жизненное пространство.
По сторонам то и дело вспучивается зеленый мох, иногда – гора опавших листьев, но все это должно свершаться медленно и величаво, в смысле – незаметно для человека. Мы должны видеть только вздутости, но чтоб вот так прямо на глазах, да еще на утоптанной до твердости камня тропке…
По спине пробежал нехороший холодок. И хотя знаю, что нежные шампиньоны взламывают асфальт и бетонные плиты, но одно дело читать о каких-то ненаших грибах, другое дело видеть такое вспучивание. Жутковато живучие деревья, невольно поверишь в деревья-людоеды и прочую дурь.
Почти все стволы покрыты толстым зеленым, а иногда и коричневым до красноватости мхом. Иные до самого верха, будто укрылись шубой от холода, ветра и насекомых, другие только с одной стороны, третьи даже без коры, блестят как политые жидким стеклом, жуки и муравьи на глазах скользят и срываются наземь.
Мой конь то и дело останавливался почесать морду о ствол, чего раньше никогда не делал. Я наконец пробурчал:
– Eсли чешется спина – растут крылья. Если грудь – выпускаются шасси, если нос – к выпивке… А морда? Гунтер к чему чешется морда?
– К чесотке, ваша милость, – ответил он мудро.
– Хороший ответ, – буркнул я. – Мудрый. Взвешенный. Быть тебе, Гунтер, помимо всего, еще и сенешалем замка… Ноздря чешется, как известно, к крестинам, губа – к орбакайтам, стюардесса по имени Жанна чешется понятно от кого, а мой конь, который никогда не чесался…
Конь остановился перед могучим дубом и трижды ударил рогом в ствол. Брызнули щепки, на белой коре остались глубокие вмятины, будто дерево на полном ходу задел танк.
– Хорошо-хорошо, –