Гром аплодисментов встретил появление маэстро. Зал дружно поднялся на ноги на время исполнения национального гимна в честь господина Шейпеля. Затем все уселись на свои места, свет погас – сияла только рампа – и воцарилась мертвая тишина.
– Зачем вы позвали меня сюда? – шепотом спросил Альдо.
– Чтобы показать кое-кого, кто пока не пришел. Тише!
Альдо безропотно уставился на сцену. Занавес взлетел, открыв чудесную декорацию, изображавшую спальню дамы времен Марии-Терезии, во дворце Марешаль. Сама Марешаль, очень красивая женщина, перекидывалась шутками со своим юным любовником Октавианом и готовилась, как полагалось ей по рангу, принимать утренних посетителей. Среди гостей был важный барон Ош – напыщенный, докучливый и довольно смешной. Он явился просить знатную даму подыскать кавалера, который мог бы вручить традиционную Серебряную Розу – символ предложения руки и сердца – девушке, которую барон выбрал в жены. Как ни неприятно это барону, кавалером, конечно же, станет красавец Октавиан.
Альдо увлекся веселой, изящной и лукавой музыкой, заслушался великолепными голосами, но внезапно сосед дернул его за рукав.
– Смотрите! – шепнул он. – Ложа напротив…
В нее только что вошли двое, оба одетые в черное. Впереди шел немолодой мужчина, на вид обладавший редкостной физической силой. На нем было что-то вроде бархатного камзола, обшитого по венгерской моде шелковым шнуром.
Окинув взглядом зал, он пропустил вперед свою спутницу и, с глубочайшим почтением усадив ее, отступил в глубину ложи. Женщина, на взгляд Альдо, была еще более примечательной. Царственная осанка напомнила Альдо портрет герцогини Альба кисти Гойи. Головной убор одновременно служил ей и маской: черная кружевная вуаль, спадая с высокой прически, закрывала лицо почти до подбородка. Длинные перчатки из таких же тонких черных кружев оттеняли белизну безупречной кожи. Единственное украшение – брошь, мерцавшая завораживающим блеском в пене кружев упоительного декольте. На красный бархатный барьер ложи незнакомка положила веер.
Не говоря ни слова, даже не поворачиваясь к нему, Аронов сунул Морозини в руку перламутровый бинокль, который тот, пораженный чудесным видением, едва не выронил. Однако удержал и поднес его к глазам. Сначала князь устремил бинокль на сцену, где Марешаль оплакивала уходящие дни, потом перевел взгляд на ложу напротив. Незнакомка сидела чуть в стороне, чтобы на нее не падал свет рампы. Кружевная маска скрывала черты, но белизна кожи, легко угадываемое изящество, то, как прямо она держалась и как гордо была посажена голова на длинной шее, – все это говорило о молодости и о том, что в жилах этой женщины текла благородная кровь.
– Главное, посмотрите на брошь! – шепнул Хромой.
Она того стоила: выложенный из бриллиантов имперский орел, чьим телом служил