За полчаса до предательства. Елена Балышева

придумать, когда заговорить. И опять я все сделала неправильно. В тот вечер у нас были гости: бабушка с дедушкой и какие-то другие люди. Они протягивали маме цветы, цветные пакеты, говорили о чем-то, открывая рот, улыбались, подходили к моей кроватке, тыкали двумя пальцами в мой живот, а я смеялась – знала, им это было приятно, и ждала, когда же, наконец, и я смогу показать им, чему научилась. Дождавшись того момента, когда все гости соберутся в комнате, я встала, крепко вцепившись в бортик кроватки, и закричала: «Мама!» Но никто не заметил. После этого я еще несколько раз повторила: «Мама, мама!» Они не слышали, они не слушали меня. И тогда я заплакала, я плакала долго-долго, и не могла успокоиться, не потому, что хотела отомстить, а потому, что видела – меня не слышат, не понимают и со мной что-то не так.

      Сейчас мне восемнадцать лет, и я до сих пор помню то отчаяние. Я ненавидела и жалела себя, я хотела к ним, туда, где все понимают друг друга. С годами я узнала, что недостаточно быть слышащим, чтобы стать своим в этом мире, но тогда… Считается, что маленький ребенок не оценивает происходящее вокруг, он просто живет своими одноминутными потребностями. Это неправда. Я помню себя с первой минуты и точно знаю, что это не так. К сожалению, я не умела тогда выразить свои чувства, не научилась и теперь, когда жизнь подходит к концу.

      Через несколько дней после моей неудачной попытки поговорить мы пошли к врачу. И опять я, интуитивно чувствуя заранее, вовремя поворачивалась на звуки дудки и барабана, складывала пуговицы в коробочку и ни разу не ошиблась. Мать с доктором качали головой, о чем-то долго говорили, смотрели, как я играю в углу кабинета с плюшевым медведем, и явно не знали, что делать. Мама неожиданно расплакалась, стала о чем-то просить доктора, но он остался непреклонным, записал что-то в мою карточку и выпроводил нас из кабинета. На этом мои испытания прекратились.

      Я росла. Научившись сначала ползать, а потом ходить, я стала познавать окружающий мир, стаскивая со стола скатерть, ломая ручки, карандаши и прочие дорогие моему отцу вещи. Не помню, чтобы он хоть раз отругал меня или шлепнул, даже тогда, когда его любимая пишущая машинка, упав, приказала долго жить. Мама же часто хлопала меня по попе. Но ее рука, легкая и добрая, особенного вреда не приносила и уж никак не могла помешать мне самостоятельно осваивать пространство комнаты.

      Я становилась старше, но не говорила. После первой неудачной попытки порадовать родителей криком «мама!» я не перестала мучить свое горло звуками. Я не молчала, пела песни, сочиняла про себя целые истории, но не имела возможности выразить это в словах. К пяти годам, придумав новый язык, я дала каждому предмету, попадавшему в круг моих интересов, собственные названия, но они явно не совпадали с общепринятыми; карандаш, например, я окрестила «чваки», фломастеры, особенно любимые мной, – «блобусы», а собак я считала просто «бруками».

      Родители тревожились, не находили себе места, точно зная, что ребенок моего возраста обязан говорить фразами, но я упорно молчала, продолжая правильно