Проснулись.
Солнышко за окошком.
Вставать не хотелось. Одолела послесонная истома. Лежали, тянулись.
Но всё равно уже наступило
Утро
и с утром с этим что-то было не так.
Буков и Эва стояли у кровати, смотрели на детей во все глаза, и вид у них был какой-то не вчерашний. Какой, непонятно, но улыбок и приветливости вчерашней точно не было.
Гретель почему-то захотелось плакать, слёзки вот-вот закапают. Гензель никакой тревоги не чувствовал, просто, совсем немножко, было не по себе.
Смотрели друг на друга и молчали.
Первым очнулся Буков.
– Т-а-ак. Они здесь. А время уже к полудню. А они здесь. Беда, Эва, беда. Слышал про такое, но чтоб с нами. Такое последний раз было лет тридцать, наверно, назад. Или даже тридцать пять. К кузнецу напросился на ночёвку парень. И тоже остался.
Ладно, пусть встают, чего уж теперь-то. Мыться и за стол. Кушать. А уж потом думать. Думать, что делать. Ты Буську найди. Может, что подскажет. Беда.
Говорили они непонятно, и от непонятности этой стало как-то неуютно.
Хозяева удивлённые какие-то и, по всему видно, обеспокоенные. А чем? Где ещё быть Гензелю с Гретель, если они на этой кровати уснули. Кровати по ночам не ездят. Да и днём тоже, если их не двигать из комнаты в комнату.
Встали, помылись, пошли к столу.
Дети, однако, ели с аппетитом. Ели, как будто их неделю не кормили. Кушали все молча, только часы старинные на стенке громко тикали. Да кукушка из часов выпрыгнула, чтоб разок кукукнуть и опять за дверку спряталась до следующего часа. Значит, уже час дня, неплохо поспали.
Поели.
Буков встал, буркнул что-то неразборчивое, вышел. А Гензель с Гретель, сытые и расслабленные, расползлись на стульях. Идти никуда не хотелось. Волноваться тоже. Всё само разрешится. Узнают, куда к станции идти и тогда уже пойдут.
А может, и отвезут их?
На стенах никаких обоев или там краски. Простые брёвна. Над дверью прибита подкова, тёмная, тяжелая, не такая, как в сувенирных магазинах продают.
Надо бы вставать и опять идти. Вперёд, до дома.
Только дорогу у хозяев разузнать.
И тут из-под двери, а похоже, прямо сквозь закрытую дверь, в комнату вкатился теннисный мяч. Даже не мяч, а шар, как будто из дыма или тумана сделанный. Прокатился по цветному вязаному половичку, повернул к лавке у стены и на эту лавку запрыгнул. Стал пухнуть, тихо шелестеть, как сухие листья на ветру, темнеть. Тихий хлопок, и вместо шара на скамейке оказался маленький, меньше Гензеля, старичок. С бородкой, но лицо гладкое, мальчишеское. В курточке, штанишках с бретелькой через плечо. Ножки босые в воздухе болтаются, до пола не достают. Старичок хихикнул, повертел головой и, спрыгнув с лавки, протопал к столу. Ловко залез на стул Буковский и взялся за булку со стаканом молока, которые ему быстро подсунула Эва.
Ел с аппетитом, не спеша и поглядывал на открытые детские рты.
Эва засмеялась: – Вижу, доволен!