– Дать ему сигар? А? – шепотом спросил Юсоне и опустил руку в карман.
Фредерик уже успел положить на окошечко полный портсигар.
– Бери! И до свидания! Не унывай!
Дюсардье схватил протянутые ему руки. Он сжимал их, голос его прерывался от слез.
– Как!.. Это мне?.. Мне?
Приятели, чтобы избежать его благодарности, удалились и вместе пошли завтракать в кафе «Табуре», против Люксембургского сада.
Разрезая бифштекс, Юсоне сообщил своему спутнику, что он сотрудничает в журналах мод и сочиняет рекламы для «Художественной промышленности».
– У Жака Арну? – спросил Фредерик.
– Вы его знаете?
– Да… То есть нет… То есть я видал его, познакомился с ним.
Он небрежно спросил Юсоне, встречается ли тот с его женой.
– Иногда, – отвечал сотрапезник.
Фредерик не решился продолжать расспросы; новый приятель сразу занял в его жизни огромное место; когда позавтракали, Фредерик заплатил по счету, что не вызвало возражения со стороны Юсоне.
Симпатия была взаимной; они обменялись адресами, и Юсоне дружески пригласил его пройтись с ним до улицы Флерюс.
Они находились в саду, когда сотрудник Арну, задержав дыхание, вдруг состроил отчаянную гримасу и закричал петухом. И все петухи по сеседству ответили ему протяжным «кукареку».
– Это условный знак, – сказал Юсоне.
Они остановились около театра Бобино, перед домом, к которому вел узкий проход. На чердаке в окошечке, между настурцией и душистым горошком, показалась молодая женщина, простоволосая, в корсете, и оперлась на водосточный желоб.
– Здравствуй, ангел мой, здравствуй, детка! – Юсоне посылал ей воздушные поцелуи.
Он ногой толкнул калитку и скрылся.
Фредерик ждал его целую неделю. Он не решался идти к Юсоне сам, чтобы не подать вида, будто ему не терпится получить ответное приглашение на завтрак; зато он исходил весь Латинский квартал в надежде встретиться с ним. Как-то вечером он столкнулся с Юсоне и привел его к себе в комнату на набережной Наполеона.
Беседа была продолжительной, они разговорились по душам. Юсоне мечтал о театральной славе и театральных доходах. Он участвовал в сочинении водевилей, которых никто не ставил, «имел массу планов», придумывал куплеты, некоторые из них пропел. Потом, заметив на этажерке книгу Гюго и томик Ламартина, разразился сарказмами по поводу романтической школы. У этих поэтов нет ни здравого смысла, ни стиля, да и не французы они – вот что главное! Он хвалился знанием языка и к самым красивым оборотам придирался с той ворчливой строгостью, с той академичностью вкуса, какой отличаются люди легкомысленные, когда они рассуждают о высоком искусстве.
Фредерик был оскорблен тем, что Юсоне не разделяет его пристрастий; ему хотелось тут же порвать знакомство. Но почему бы не рискнуть и не заговорить о том, от чего зависит его счастье? Он спросил литературного юнца, не может ли тот ввести его к Арну.
Это