– Или решил прокатиться, прогуляться на автомобиле и забыл запереть.
– Или он был из тех рисковых типов, – высказывает предположение Харри, – не утруждающих себя запиранием ворот, просто чтобы немного пощекотать себе нервы.
– Или он жил не один. Кто-то, возможно, оставался в замке, когда он выехал.
– Женщина?
– Почему бы и нет? Ведь это очень странно, что он находился в этом склепе, в глуши и совершенно один.
– Но все говорят именно об этом. Может, он любил одиночество?
– Ты слышишь собаку? – спрашивает Харри, выдержав паузу.
– Нет. Но ей надо дать воды.
Полицейский кивает.
– Что мы будем с ней делать? – спрашивает Малин.
– Отвезем в приют в Слаку[22].
– Или к Бёрье Сверду. У него же псарня дома.
– Думаешь, он возьмет?
Малин вспоминает Бёрье Сверда и его жену Анну, их со вкусом обставленную квартиру и аппарат искусственного дыхания.
Анна – хороший человек в плохом теле.
Форс оглядывает кухню в замке: она раза в три больше всей ее квартиры.
– Мы должны больше узнать о Петерссоне, – говорит она и думает: «Сейчас мы блуждаем, словно в осеннем тумане. Но одно несомненно: он сделал то, что мне так и не удалось: уехал из этого проклятого Линчёпинга. Но почему, почему, почему он вернулся? Какой внутренний голос позвал его сюда?»
– Как ты думаешь, кем он был? – спрашивает она.
Харри пожимает плечами, а Малин задается вопросом о том, какие сны и желания должен был иметь такой человек, как Йерри Петерссон? Чему он радовался, какие боли терзали его?
12
Что ты хочешь знать обо мне, Малин Форс?
Я могу рассказать о себе все, если ты будешь достаточно внимательна. Я знаю, ты различаешь голоса, не различаемые другими, то беззвучное бормотание, являющееся мудростью, а может, и истиной.
Я не жесток. И никогда не был таким. Но, тем не менее, я верил в жестокость, видел, что она дает мне. Конечно, это делало меня одиноким, но я предпочитал думать, что мое одиночество – это мой личный выбор.
Мне никто не нужен. Я не могу ни с кем жить. Я не боюсь одиночества.
Так я воображал себе.
И вот автомобильная дверца захлопнулась.
А теперь над моим лицом застегнули «молнию», и в одну секунду все потемнело. Но потом мир снова распахнулся передо мной. Несложный и красивый, такой, каким он никогда раньше не был, и я вдруг почувствовал, что моя вера в жестокость была ошибкой.
Я ошибался, подумал я. Ты ошибался, Йерри Петерссон.
И вот мы мчимся вперед, «Скорая» и я, проклинающий самого себя, лежащего в черном пластике на койке и то и дело подскакивающего в такт колесам, катящимся по усыпанной гравием дороге, ведущей в лес.
Я здесь, внутри. В черном и холодном пластике.
Я здесь, наверху. Высоко в небе, и гляжу отсюда