Они прошли через калитку, мимо вооруженного часового-кубинца. «Интересно, – подумал Евгений, – своим они что, караульную службу не доверяют? Или просто солдат наших здесь мало?»
– Сейчас я покажу ваши помещения, – сказал полковник. – Размещайтесь, умывайтесь с дороги и через полчаса будьте готовы к представлению. Начальство вас уже ждет не дождется.
– А как насчет душа? – озираясь, спросил Шишов. – Неплохо было бы…
– Вот насчет душа придется потерпеть! – отрезал Головко. – С водой сейчас проблемы. Может быть, вечером дадут. Но это не наверняка. В Луанде с водопроводом давние закавыки, никак после португальцев отладить не могут.
– Жаль, – только и мог сказать Леня. Чистюля он был необычайный, хотя по необходимости безропотно мог не мыться неделями. Лежа в засаде, например.
– Вода – ладно, – беспечно махнул рукой массивный Толик Монастырев. – А вот как здесь кормят? По часам? И скоро ли обед?
– Обед вы пропустили, – «порадовал» его полковник. – Теперь придется ужина дожидаться.
– Тебе, Портос, только бы пожрать, – хмыкнул маленький смуглый Мишка Штефырца. – Ну хоть бы на миллиметр отклонялся от киношного образа!
– Война войной, Миша, – ласково ответствовал Толик, – а обед, как ты, надеюсь, помнишь, по распорядку. То есть, голодный солдат и воевать хуже сытого будет.
– Да не скули ты, – похлопал его по широкой груди Штефырца. – У меня пара банок консервов с собой имеется. Поделюсь.
– Мясных?
– Мясных, мясных.
– Другое дело, – улыбнулся Монастырев.
Толика Портосом прозвали, конечно же, не за его склонность много и хорошо поесть, а за совершенно невероятную физическую силу. При этом фигурой напоминал он не какого-нибудь штангиста Жаботинского, был очень хорошо сложен, почти как культурист. Но тех отличает только фигура, их физическая сила не выходит за грани человеческих возможностей. У Монастырева выходила. Арматурные пруты он мог вязать в узлы, словно итальянские макароны. Ну, и прочие фокусы вытворял играючи. Был мирен, добр, снисходителен. Единственным недостатком (или достоинством?) являлось полное неприятие его организмом спиртного. То есть, организм, конечно, мог принять чарку-другую. Но лучше бы этого не происходило. Потому что Толик становился сам не свой. То буйствовал безудержно, круша все и всех вокруг (это при его-то силище!), то рыдал, как младенец, вспоминая несуществующие свои грехи и каясь в них. Сам он о своей слабине знал прекрасно, стыдился ее, а потому влить ему в рот хоть каплю алкоголя можно было только полностью обездвижив лошадиной дозой транквилизатора. Ребята, естественно, никогда его не искушали.
Им отвели две небольшие комнатки в одном из домиков. Там как раз и стояло пять деревянных, застеленных коек. Имелась еще парочка расшатанных стульев и качающийся стол, весь в ожогах от окурков и пятнах от горячей посуды. Но им многого и