– Верно этот человек называл твоего отца какими-нибудь обидными именами?
– Нет, он никакими именами не называл папу, он только назвал спаржу как-то не так.
Миссис Бёрк ничего не отвечала, но принялась еще нежнее ласкать ребенка. Потом она уложила сестрицу в постель, принесла из своей комнаты половую щетку, подмела золу, просыпавшуюся на пол, потерла своим чистым фартуком фарфоровую масленку и другие вещи, вышла вон, высунула голову в дверь и быстрым взглядом окинула всю комнату; затем подошла к печке, передвинула немножко масленку, так, чтобы её великолепие сразу бросилось в глаза всякому, кто войдет в дверь. Убедившись наконец, что все в порядке, она взяла сестру на руки и долго стояла с ней у окна, смотря на улицу. Когда совсем стемнело, она опустила оконные занавески и поставила свечку в медный подсвечник, блестящий как зеркало. Должно быть, она заметила, с каким удивлением я смотрел на этот сияющий подсвечник.
– Надо вычистить эту грязную штуку, Джимми, – сказала она: – ты привык видеть ее гораздо чище, не правда ли?
– Нет, он у нас никогда не был таким чистым, – откровенно отвечал я. – Это прелесть что за подсвечник!
– Ну, так и быть, значит, можно оставить. Ведь твой папа такой строгий, Джимми, он, пожалуй, будет не доволен этой грязной, старой масленкой!
– Какой масленкой?
– Да той, которая стоит на печке с детской кашкой.
– Эта масленка не грязная. Здесь все чисто, только…
– Что такое только? Что здесь не чисто? Говори скорей! Ну же!
Миссис Бёрк покраснела от гнева и проговорила эти слова очень сердитым голосом. Это было, может быть, счастьем для меня: мне по глупости показалось, что все было чисто, исключая её весноватого лица и рук, и я собирался сказать ей это. Её гнев испугал меня, я схитрил и сказал смиренным голосом:
– Да вот я не совсем чист, у меня руки грязные.
Я тотчас же получил наказание за свою хитрость. Миссис Бёрк вскрикнула так, как будто никогда в жизни не видала грязных рук (а мои были еще чище, чем обыкновенно), положила ребенка на постель, взяла меня к себе в комнату и там задала моему лицу и рукам такую стирку желтым мылом и жестким полотенцем, что у меня слезы выступили на глазах. После этого она намазала мои волосы своей помадой, причесала своей гребенкой и устроила мне по завитку на каждом виске. Затем, оправив мой передник и пояс, она посадила меня на стул подле печки и спросила:
– Хочешь теперь пить чай, Джимми, или подождешь папу?
Я уже давно с жадностью поглядывал на кучу кусочков хлеба, поджаренных в масле. Голод мучил меня, но он не в состоянии был победить моего предубеждения против весноватых рук, которыми миссис Бёрк, конечно, брала хлеб, разрезая его.
Может быть, поджариваясь, хлеб очистился? мелькнуло у меня в голове? Это так, но ведь она его мазала маслом. А, вот отлично! Все масло с верхнего куска стекло вниз. Если она предложит мне кусочек хлеба, думал я, возьму верхний. Но, к несчастью, в ту самую минуту,