Мужики собирались по вечерам у песочниц или на самодельных скамеечках, приносили из дому табуретки, раскладывали на газете закусочку. Два пузыря на весь коллектив, к девяти – до «Подсолнуха» за догонкой. Кто интеллигентнее – вытаскивал шахматы, но не найдя достойного соперника, соглашался «бахнуть рюмашечку». Гудели допоздна. Еще и в час ночи можно было услышать жалобное:
– Толя, я тебе последний раз повторяю: чеши домой, не то коптить твою колотить через четыре колена, спать будешь под дверью.
Толю этим было не напугать. Толя был философ. В ответ он кричал:
– Не напугать тебе меня, глупая баба, своими угрозами. Сон под дверью – понятие относительно неудобное. Теоретически все верно, а практически под дверью не поспишь. Либо перед дверью, либо за ней.
– Я сейчас спущусь и самым практическим понятием пьяную рожу твою до блеска начищу!
И Толя, осознавший бренность бытия, покорно отправлялся спать, спотыкаясь о свои же ноги в рваных домашних тапках. На ходу прощался с Семеном, самым молодым товарищем, который ввиду своего холостяцкого положения мог сидеть во дворе хоть всю ночь напролет. Семену завидовали все. А Семен, со своей стороны, завидовал всем остальным. «Какая радость сидеть тут одному, как истукану? Никому до тебя дела нет, никто не крикнет: «иди домой, Сема, греча стынет! Живу один, как перст, никто не приласкает, не приголубит». И Сёма переворачивал последний стаканчик, закусывал огурчиком и, шаркая ногами, шел в третий подъезд.
Женщины же, по обыкновению, занимались хозяйством, вели сплетни, собирались посидеть с подружками на кухнях. Пока кипел борщ, кто-нибудь жаловался:
– Никакого спасу нет! Срам, да и только. Моего выгнали с работы за то, что унес две фанерки. Никто не думает, что о семье позаботиться хотел. Уже два года перегородку заделать в ванной не можем. Моешься себе спокойненько, никого не трогаешь, и кому-нибудь в туалет приспичит, так хоть мочало себе в нос засовывай, через кочерыжку твою бабай. Подумал человек о семье, а его сразу – поперли. Убудет там, что ли, на их заводе? Этой фанеры, говорят, видимо-невидимо. И даже без товарищеского суда. Рассчитывайся, грят, и будьте здоровы. А как кормиться теперь – кто б сказал.
И женщина подливала себе еще чайку, кушала заварные пирожные и думала про себя:
– Вкусные! Небось, последние копейки выскребла. Мужик-то все пропивает.
А хозяйка сочувственно кивала, поддерживающе поглядывала, многозначительно вздыхала. Пододвигала поближе добротно разбавленный кипятком чай, как бы ненароком отодвигая подальше пирожные. А про себя:
– Чтоб тебе провалиться! Дорогие же! Куда ты лопаешь, корова ты эдакая? На пользу тебе только пойдет не покормиться пару дней.
Обе молча глядели в пустоты, погрузившись в свои мысли, пока вторая не заговаривала:
– А о детях и сказать нечего. Смотришь на них из окошка – не нарадуешься, красавец, силач, весь двор выстраивает, всеми командует, и статный, в мать пошел, не отца, тот-то и в лучшие дни только под определенным углом симпатичным казался. Чего я, дура такая, мамку не послушалась, да за Олежу не пошла, вот уж кто хорош собой был! И работать умеет, в Анапу каждый год жену возит, а мы в Кунцево ездим, картошку копать.
Хозяйка провожала печальным взглядом последнее пирожной, исчезавшее за перепачканными кремом ярко-красными губами подруги, и ругала ее мысленно:
– Хоть признает, что дура. А выйди за Олега, так и тот бы в лодыря превратился, кто ж ради тебя, обжоры старой, вкалывать захочет?
Думала, а вслух говорила:
– Вот и мой бездельник, каждый вечер все одно:
«Ленка, дай на пузырь, я мужикам обещал, что сегодня с меня».
«Так и вчера с тебя был».
«Да что ты понимаешь, бабища, проигрался я! А проигравший за свой счет наливает». И етить-чертить, изо дня в день та же история!
Так и сидели, жаловались на жизнь, хвалились обновками, кушали пирожные, журили детей и мужей, и вдохновлялись силой женского взаимопонимания и солидарности.
Драгоценные их чада в это время жили своей особой жизнью, взрослому глазу и пониманию недоступной. Мальчишки постарше воровали у отцов сигареты, прятались от всевидящих матерей за гаражами, где с гордым и независимым видом перегибали пополам палочку, чтобы руки не воняли, и курили не в затяг. Хвастали друг перед другом:
– Я вчера четыре сигареты стащил, и батя даже не заметил.
– А мой вообще меня в магазин посылал, так я на сдачу вместо жвачки купил себе целую пачку.
– А я уже два года курю, и никто даже не догадывается.
– А мне даже и не страшно, что кто-нибудь узнает. Папка раз почувствовал, что табаком пахнет, спросил: «курил, засранец?», я говорю: