Адель в ужасе проговорила, пронзенная неприятной мыслью:
–– Так, значит, я незаконнорожденная. Боже мой, и весь Париж это знает… Мама, как ты могла!
Она закрыла руками лицо, снова склонясь над тарелкой. Ей стало понятно, что Эдуарду, конечно же, все известно об ее происхождении. Вот почему она не такая, как все. У нее, честно говоря, даже нет фамилии. Незаконнорожденная, внебрачный ребенок – таких еще называют ублюдками…
Гортензия, задетая до глубины души упреком, прозвучавшим в голосе дочери, почти взорвалась:
–– Ах вот как! Как я могла! Да ты просто глупа, душа моя! Ты не понимаешь вовсе, кем я была тогда и что чувствовала! Я могла бы тысячу раз отказаться от тебя, бросить, отдать в приют. Я могла бы вообще не произвести тебя на свет, если бы была щепетильна. И ты теперь спрашиваешь, как я могла! Если бы ты… если бы ты пережила хоть десятую часть того, что пережила я, ты никогда не задала бы мне таких вопросов!
Адель не отвечала. Гортензия уже тише добавила:
–– Разве имеет значение, какая ты? Ты живешь на свете, ты красива, ты можешь быть счастлива. Я тоже незаконнорожденная, но никогда не страдала от этого.
–– Ты незаконнорожденная?! – переспросила Адель в ужасе.
–– Да, дорогая моя, и мать моя, и бабка – в нашем роду все такие. Что уж тут поделаешь.
–– Что же такое наш род? Почему у нас все не так, как у других? Расскажи мне хоть что-нибудь о себе, и тогда, может быть, я перестану спрашивать. Или… или ты думаешь, что будет лучше, если другие расскажут мне об этом?
Гортензия сухо оборвала ее:
–– Мне нечего рассказывать. Ты зря воображаешь, что все только тем и занимаются, что судачат о нас. Оставь меня, наконец, в покое.
Она нервно катала по скатерти хлебный шарик. Ей столько за всю жизнь пришлось перенести унижений, что она почувствовала негодование, когда поняла, что дочь нападает на нее так, как это делали совершенно чужие люди. Адель ничего не смыслит. Гортензия вспомнила себя в этом возрасте – тогда они с матерью жили на Мартинике, неподалеку от Сен-Пьера, на ферме одного французского аристократа. Таких там называли “гран–блан” – “великие белые”. Что касается ее с матерью, то они были никто – так, креолы, белая голытьба, лишь немного выше негров. Плантатор без конца рассказывал о Франции и Париже. Завороженная этими рассказами, она и уступила его объятиям. Уже потом у Гортензии была первая любовь и первая страсть – капитан французского корабля, согласившийся увезти ее с острова в метрополию. Ей тогда было шестнадцать. Она думала о судьбе Жозефины де Богарнэ,такой же креолки,