– Кто вы? – Его зубы мелко застучали.
– По вашу душу, Федор Яковлевич.
Официальное обращение заставило его передернуться.
– Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.
Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.
– Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.
И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.
– Нет! – оттолкнув меня, выкрикнул он. – Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!
Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.
– Я не журналист, – опроверг я.
– Документы! – визгливо потребовал он.
– Я частный сыщик, вот моя лицензия.
– Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!
– Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, – напомнил я, не двигаясь с места.
– Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.
– А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…
Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», – окрестил его я.
– Мне не важно, что говорила Гриневская, – пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. – Я не виноват, что ей больше всех надо.
– А почему ей больше всех надо?
– А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умею крутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!
На его