Из сизого кокона дыма ослепительно – как молния из чёрной грозовой тучи – стрельнула искорка. Зажмурился от боли в глазах – два изумрудных глаза смотрели на меня. Прояснилась головка стрекозы цветного камня, крылышки – витражные узоры серебра со слюдяными вставочками. Стрекоза сидела на початке кукурузы, зрелые зёрна и волокна которого были сделаны из золота, а стебель и листочки – серебряные. Передо мной открылось целое поле такой кукурузы, за полем росли деревья из золота и серебра, и паслось 20 золотых лам с юным пастухом, тоже из золота. Золотые девы собирали с золотых яблонь золотые плоды. Я смотрел на дивные цветы, на бабочек, жучков, ящериц и змей. Передо мной предстали во всем своем великолепии Сад Солнца, солнечно сияли золотом стены храма Кориканча… Ласкал слух мелодичный перезвон золотых лепестков и серебряных листьев, соединялся в божественную мелодию, неудержимо влекущую в небесные пределы Гармонии и Творчества… Не в тему, сбивчиво, разрушительно грубо вдруг зазвучала ария Риголетто, как выразилась бы моя культурно образованная бабушка, – дым мапачо рассеялся – и мне представилась совсем иная картина: онкологическая рыгала в пластмассовый тазик. Пома, склонившись над ней, увещевал рыгать больше, от души, чтобы вышли все глисты до одного. Но она сказала, что с неё хватит рыгать и блевать, и потребовала туалетной бумаги. Пома пошёл в дом за туалетной бумагой.
Э-э, какой мультик испортили! Я подумал, что маловато выпил, поэтому картинка оказалась нестойкой – и выцедил, что оставалось в котелках, всё до последней капли. Картинка мгновенно появилась снова, но другая…
Небесная пума
Сквозь брешь в дымовой завесе виднелась речка, над ней покачивался мостик, тот самый, по которому мы переправлялись, идя в сельву, и не совсем тот – этот реял над водой без всяких видимых опор, если не считать опорами разбросанные по траве и воде клочья табачного дыма мапучо. Огромная чёрная собака смотрела на меня, шумно дыша; красный язык подрагивал, с кончика скапывала слюна. С собаками у меня хорошие отношения, в доме всегда живут две-три, и я без опаски ступил на хлипкие доски. Они пружинили подо мной и качались, готовые от лёгкого ветерка сорваться и отлететь куда-нибудь в Тридевятое царство. Шагалось трудно, преодолевал плотное сопротивление воздуха. Ещё слышал, как ругается Пома: «Чёртов путешественник! До чего, сука, жадный! Выпил, капли не оставил и ушёл!.. Где искать, одна Айяуаска знает!» Слова печатались в сознании как-то ватно, будто сквозь стену, и меня не задевали. Было тревожно на душе и вместе с тем неудержимо тянуло на другой берег, в слепящий, залитый солнцем мир. Когда глаза немного привыкли к яркому свету, я увидел себя не в сельве, как ожидал, а на склоне пологого лысого холма. По косогору рядами стояли палатки, у которых копошились индейцы. Когда я приглядывался к ним, они тоже оборачивались и смотрели