А Дыба тем временем взглянул на часы. «Вот и все, приехал». Он шел среди ненавистных домов, хибарок и белых хаток, искалеченных штакетников и захламленных дворов и не только душа его, но и тело до последнего атома пропитывались холодной мрачной жестокостью, отчаянностью и возмущением: «Что это за жизнь такая? Не только убить или ограбить кого-то, угнать машину нельзя! – думал он. – По рукам и ногам вяжут».
Он был злой, просто кипел от злости из-за своего бессилия и беспомощности, из-за того, что он, умеющий всегда за каждое свое поражение наносить мощный ответный удар, теперь вынужден не наслаждаться удовлетворенностью от достижения цели, а как навозный жук, ползать по картофельной ботве. В какой-то момент ему стало нехорошо, потемнело в глазах, задрожали ноги, но через секунду он снова взял себя в руки и стал думать об убийстве Эрудита, как о неотвратимом событии, которое должно теперь произойти при любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, ибо только оно позволит ему вернуть чувство собственного достоинства и исключительности.
Крепко сжимая в ладони финский нож, он вошел во двор и сразу повернул к хате. Замок был на прежнем месте. Дыба еще сильнее почувствовал острый прилив раздражения и злости. Он решил больше не перестраховываться и не прятаться в укрытие для внезапного нанесения удара в спину. Теперь он преисполнился решимости вступить с Эрудитом в открытую схватку. Ему хотелось спать, есть и очень сильно хотелось курить. Поэтому прежде чем приступить к поиску денег, он возле скамейки подобрал окурок, долго изучал его, а, убедившись, что тот отсырел и дымить не будет, положил его на дощечку греться на солнце. После этого встал на четвереньки и пополз по огороду. Голод одолевал. Тогда он, с ненавистью посмотрев на дерево, усеянное губительными для его желудка светло-желтыми плодами, подполз к тому месту, где росли огурцы, и с жадностью набросился на них, с хрустом поглощая один за другим. И тут успокоившийся было его желудок забурлил вновь. Он поспешно спустил брюки и присел.
Эрудит и Генка сидели за столом на табуретках, держали в руках по кружке молока и по большому ломтю