Ришелье не был еще тем, чем он должен был сделаться впоследствии; его еще не называли красным герцогом, потому что он еще не рубил тех высоких и знаменитых голов, которых впоследствии он срубил так много, но, судя по тому, что он позволял себе, на что он был способен, дворянство, даже самое знатное, если еще не боялось его, уже привыкало считаться с ним. Это общее чувство дворян к кардиналу обнаружилось в первых произнесенных словах.
– Ваше высочество, – сказал герцог де Монморанси герцогу Анжуйскому, – если вы мне позволите обнаружить вам мои чувства, мы остановим охоту за плащами и воротимся в Лувр. Я со своей стороны очень мало доверяю обещанию его преосвященства сохранить нашу тайну, а вашему высочеству так же хорошо известно, как и всем нам, что король не смеется никогда иначе, как сжав губы.
– Это правда. Мой брат не смеется никогда, но мы смеемся за него, – отвечал принц.
– Я согласен с Генрихом, – сказал граф де Морэ, – лицемер очень способен сыграть с нами какую-нибудь шутку. Мы, не узнав его, так дурно с ним обошлись, что он не может не сердиться на нас.
– Притом он улыбался слишком любезно, когда простился с нами: это дурной знак.
– Это совершенно справедливо; когда кот грациозно поднимает лапу, она тотчас царапнет.
– Полно, полно, господа, – сказал Гастон, – вы видите этого кардинала в черном цвете. Никто более меня не может на него пожаловаться. Не заставил ли он короля, моего брата, запретить мне вход в апартаменты моей невестки, королевы, под предлогом, что я теперь слишком велик, чтобы играть на ее коленках, как я делал это в прошлом году? А я на него не сержусь; напротив, он оказал мне услугу, сам этого не зная. Теперь моя милая невестка обращается со мною как с мужчиной, и, когда я целую ее, она краснеет.
– Ришелье обесславил бы честь и добродетель своей матери, если бы это могло принести пользу его умыслам. Ничего нет священного для этого духовного лица, даже того Господа, именем которого он клянется каждый раз, когда хочет изменить своей клятве.
– Когда кардинал обещает, можно быть уверенным, что он нашел способ изменить своему слову, – сказал Морэ нравоучительным тоном.
– К черту кардинала! – вскричал молодой принц. – Одно его присутствие нас отрезвило. Неужели мы способны бояться его?
– Монморанси не боится никого, – гордо сказал герцог.
– И как он ни смел, – продолжал таким же тоном Морэ, – ему никогда не придет мысль тронуть тех, у кого в жилах течет кровь Генриха IV.
– Но я не прощу ему, – прибавил герцог, – подозрений, возбужденных в уме его величества, относительно почтительных попечений, которые я, как верный подданный, оказывал королеве.
– Кузен, – сказал молодой принц, – носились слухи при дворе, что эти почтительные попечения моя невестка принимала с таким удовольствием, что король, брат мой, поступил благоразумно, удалив вас на некоторое время.
Будь ночь светлее, можно было бы видеть,