Тай пытался прекратить все это, но ему не удалось никого убедить, и, в конце концов, он понял, что дело не в доброте к безумцу, и даже не совсем в стремлении перещеголять друг друга. Чем меньше времени он потратит на поиски еды, дров и на ремонт хижины, тем больше его сможет уделить своей задаче, за которую еще никто до него не брался и которая – когда они поверили, что он здесь именно ради нее, – не менее важна для тагуров, чем для его собственного народа.
В этом можно увидеть иронию, часто думал Тай. Они способны прогнать и убить друг друга, даже теперь, если случайно явятся сюда одновременно, и только настоящий глупец может полагать, что битвы на западе закончились навсегда. И все же обе империи будут чтить его труд по погребению мертвых – пока не появятся новые.
Лежа в постели в теплую ночь, он слушал голоса ветра и призраков, разбуженный не ими (уже нет), а сверкающей белизной лунного света. Он теперь не видел звезды Ткачихи, которую отделяет от ее смертного возлюбленного Небесная река. Она светила так ярко, что раньше была ясно видна в окне, даже при полной луне.
В детстве Тай любил одну поэму, где центральным образом была луна, переносящая письма влюбленных через реку. Если он вспоминал о ней сейчас, то она казалась ему лишь надуманной, броской метафорой. Многие прославленные стихи времен начала Девятой династии казались такими, если пристально всмотреться в их замысловатые словесные узоры. Печально, что это может произойти, думал Тай, что тебе может разонравиться то, что тебя сформировало. И даже люди, которые на тебя повлияли. Но если бы ты не менялся, пусть даже совсем немного, где же тогда течение жизни? Разве познание изменение, иногда не означает отказ от того, что когда-то казалось истиной?
В комнате было очень светло. Почти настолько, чтобы заставить его встать с постели, подойти к окну и посмотреть на высокую траву, на то, во что серебро превратило зелень. Но он слишком устал. Он всегда уставал в конце дня и никогда не выходил из хижины ночью. Тай больше не боялся призраков – они к этому времени считали его эмиссаром, так он решил, а не вторгшимся чужаком из мира живых, – и все же он оставлял в их распоряжении мир после захода солнца.
Зимой ему приходилось закрывать сделанные заново ставни, по возможности плотнее затыкать щели в стенах тряпками и шкурами от ветра и снега. Хижина заполнялась дымом, освещенная огнем очага и свечами или одной из двух ламп, если он пытался писать стихи, или жаровни, на которой он грел вино (ее тоже привезли тагуры).
Когда приходила весна, он открывал ставни, впускал в дом солнце или звездный свет и луну, а потом – пение птиц на рассвете.
Когда Тай в первый раз проснулся сегодня ночью, то почувствовал себя растерянным, сбитым с толку, запутавшимся в последнем сновидении. Он решил, что еще зима, что сверкающее серебро, которое он видел, – это блеск льда или инея. Через мгновение он улыбнулся, возвращаясь к бодрствованию, кривой, насмешливой улыбкой.