– Тетя, ты же не собираешься меня сейчас отвезти к этим… как там… смертникам? И уж тем более не будешь заставлять петь перед ними государственный гимн?
– К ним мы и едем. Если сможешь спеть, почему бы и нет? Что тебе мешает? Вместо того чтобы выбросить на помойку такой дар, уж лучше использовать его на доброе дело. На том перекрестке сверни налево, – сказала тетя Моника.
И снова прозвучала эта «помойка». Меня немного раздосадовало, что она всячески пытается поддеть меня, пользуется моими же словами, которые под влиянием эмоций вылетели в больничной палате. Я свернула налево и увидела указатель: «Сеульский следственный изолятор». Черт его знает, что лучше – сидеть в опостылевшей больнице брата перед молоденьким психиатром и отвечать на вопросы вроде «Так что же вас так вывело из себя?»; «Как вы думаете, почему в такие моменты вы начинаете заводиться?»; «А возникали ли у вас подобные мысли в детстве?» и тому подобное… Или же спеть государственный гимн? Извечная дилемма. Поэтому я утешилась мыслью: «Да ладно, будь что будет! Во всяком случае, тюрьма, по крайней мере, не так банальна, как больница».
Оставив удостоверения личности на проходной, мы прошли внутрь. За нами с грохотом захлопнулись первые железные двери с решетками. Мне стало жутковато от лязганья, гулко прокатившегося эхом в темноте холодных пустых коридоров. В следующие посещения я отметила, что температура здесь всегда на два – три градуса ниже, чем снаружи. И не только зимой, но даже летом, в самое пекло, теплее здесь не становилось. Кто-то правильно заметил, что это место – царство тьмы.
Мы миновали еще одну дверь; снова послышалось лязганье металлического замка. В огромном внутреннем дворе не было ни души, но за ним несколько заключенных в зеленой одежде тянули тележку. В отдалении под белой гипсовой статуей Девы Марии стояла небольшая елка, украшенная простенькой разноцветной гирляндой, скромно мигающей в лучах зимнего солнца. Именно сейчас я впервые осознала близость Рождества и вспомнила сочельник в Париже: утопающие в огнях Елисейские Поля; девочек, торговавших цветами; красное вино; тающее во рту и заставляющее позабыть обо всем на свете восхитительно нежное фуа-гра и пирушки, неизменно заканчивающиеся галдежом и объятиями с унитазом… Через несколько поворотов мы наконец оказались в маленькой комнатке. Помещение было чуть больше двух пхёнов[7], на стене висел крест, а рядом – картина Рембрандта «Блудный сын». В комнате ничего лишнего: небольшой столик и пять – шесть стульев. Тетя опустила принесенный с собой узел и включила чайник. Вскоре раздался стук. В крохотном зарешеченном окошке на двери промелькнула зеленоватая роба.
– Ну заходи же скорей, не стесняйся!.. Значит, ты и есть Юнсу!
Тетя Моника приблизилась к человеку, которого завел охранник, и крепко его обняла.
Смертник… Он был смертником. На робе, слева на груди, была красная именная