Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании. Энрике Хиль-и-Карраско

его положению, и один из них, потянув за веревку колокола, предупредил о прибытии столь знатного гостя. Дон Альваро спешился во внутреннем дворе и в сопровождении двух монахов, спустившихся навстречу ему после того, как старший из них благословил его, произнеся строки Святого Писания, направился в комнату, где настоятель монастыря обычно принимал приезжих гостей. Эта была та самая комната, в которой инфанта донья Санча, сестра короля дона Алонсо, вершила правосудие над жителями Бьерсо, щедро одаривая обездоленных милосердием своего сострадательного сердца. Это была изящная зала с легкими колоннами и стрельчатыми арками, искусно инкрустированным потолком, к которому поднималась каменная лестница c легкими перилами. Низкая, но элегантная галерея пропускала свет высокого купола и круглых резных окон, и все это вкупе со строгой, но дорогой мебелью придавало ей вид величественный и серьезный.

      Церковники оставили дона Альваро, и через несколько минут вошел аббат. Это был монах лет пятидесяти, c лысой головой, резкими чертами лица, в которых было больше жесткости и суровости, чем евангельской кротости, исхудавший в постах и покаяниях, но еще достаточно энергичный в своих движениях. На первый взгляд казалось, что суровый, мрачный и прямолинейный по натуре, он скорее склонен извергать религиозные громы и молнии, чем покрывать крыльями милосердия человеческие страдания. Несмотря на это, он благодушно приветствовал дона Альваро, если не сказать с чрезмерной эмоциональностью, принимая во внимание его характер, поскольку высоко ценил его. Они обменялись непременными фразами учтивости, и аббат принялся читать письмо магистра. Во время чтения хмурые тучи набегали на его морщинистое лицо, что явно было грустным знамением для дона Альваро, наконец он закончил и сказал энергичным, звонким голосом:

      – Я всегда уважал вашу семью, ваш отец был одним из немногих друзей, которыми Господь наградил меня в юности, ваш дядя – праведник, несмотря на его воинское одеяние. Но как вы можете просить моего вмешательства в мирские дела, уж столько лет чуждые мне, более того, чтобы я расстроил планы сеньора де Арганса, которые должны принести столько чести для его рода?

      – Но, отец мой, – ответил дон Альваро, – покой вашей духовной дочери, ваша любовь к ней, деликатность моего поведения и даже, может быть, спокойствие этой провинции – все это дела, заслуживающие вашего высочайшего вмешательства и той печати святости, которую получает все то, к чему вы прикасаетесь. Как вы думаете, много ли счастья найдет донья Беатрис в объятиях графа?

      – Бедная, безгрешная голубка, – ответил настоятель голосом, почти растроганным, – ее душа чиста, словно зеркало озера Каруседо ночью, когда все звезды неба отражаются в его глубине, а поток злословия взбаламутит и наполнит горечью эти чистые спокойные воды.

      Оба помолчали немного, и аббат, как человек, который принял окончательное решение, сказал:

      – Способны ли вы совершить поступок, чтобы завоевать донью Беатрис?

      – Вы сомневаетесь,