При виде гимнасия солдаты, сопровождавшие нас, обменялись изумленными возгласами. Окруженное тенистыми рощицами здание протянулось более чем на два стадия[3] в длину; его портики были тщательно выбелены гипсом, из-за чего мерцали даже при лунном свете. Однако Октавиа-ну было не до красот местного зодчества.
– Повторим еще раз все, что я написал, – велел он.
Агриппа торопливо развернул свиток, дотоле спрятанный в складках его плаща, и проговорил:
– Сначала – о самом городе.
– А потом?
– О том, сколько жителей Александрии станут римскими рабами.
Октавиан резко мотнул головой:
– Ни одного.
Агриппа нахмурился.
– Твой дядя привез из Галлии сто пятьдесят тысяч мужчин…
– И что получил взамен? – пренебрежительно перебил его Юба. – Спартака. Восстание рабов, не оценивших блага, дарованные Римом.
– Верно. В мавзолее царицы достанет золота рассчитаться с каждым солдатом, сражавшимся за меня. На этот раз мы не станем платить рабами.
– А если солдаты потребуют женщин?
– Пусть покупают блудниц.
У самых ступеней гимнасия, где воины с тяжелыми щитами наперевес отсекли нас от народа живой стеной, я вдруг остановилась, не в силах двинуться с места.
– Что с тобой? – зашипел Александр.
Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.
– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.
«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.
Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.
– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.
– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.
– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.
Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь