Горбун лорда Кромвеля. Кристофер Джон Сэнсом

добровольное согласие на упразднение монастыря. – Аббат не сводил с меня глаз, в которых теперь светились не только тревога, но и откровенный вызов. – Да, эмиссар настаивал на том, что согласие на роспуск должно быть именно добровольным, – повторил аббат. – Ему во что бы то ни стало нужно было добиться этого, и он пускал в ход разные способы – от денежных посулов до каких-то туманных угроз. Впрочем, должен сказать, что все его намеки на беззакония, якобы творившиеся в нашем монастыре, не имели под собой ни малейших оснований. Документ о добровольном упразднении, который он предлагал мне подписать, являл собой пример самой беззастенчивой клеветы. Там содержались признания в том, что вся наша жизнь проникнута ложью и притворством, что мы предаемся разврату и по-прежнему справляем церковные службы, следуя бессмысленному римскому обычаю. – В голосе аббата зазвучала откровенная обида. – В то время как все службы в нашем монастыре совершаются в полном соответствии с распоряжениями главного правителя и каждый из братьев принес клятву, в которой отказался признавать власть Папы.

      – Разумеется, – кивнул я. – В противном случае ваш монастырь ожидали бы весьма неприятные последствия.

      Я заметил, что на сутане аббат носит знак пилигрима, означающий, что он совершил паломничество к гробнице Пресвятой Девы в Уолсингеме. Впрочем, не в столь давнем прошлом подобное паломничество совершил и сам король.

      Аббат глубоко вздохнул и продолжил:

      – Признаюсь, между мною и эмиссаром Синглтоном не раз вспыхивали жаркие споры. Я пытался убедить его в том, что существующие ныне законы не позволяют главному правителю приказать мне и моим монахам покинуть свою обитель. И в этом доктор Гудхэпс, знаток канонического права, вынужден был согласиться со мной.

      На это мне нечего было возразить.

      – Возможно, нам следует перейти к обстоятельствам убийства, – сказал я. – Именно это событие занимает меня сейчас более всего.

      Аббат угрюмо кивнул:

      – Четыре дня назад, после обеда, между мною и эмиссаром Синглтоном вновь произошла длительная и, осмелюсь сказать, совершенно бесплодная беседа. Потом мы расстались, и я более не видел его в тот день. Он занимал комнаты, расположенные здесь же, в этом доме, но они с доктором Гудхэпсом всегда ужинали отдельно. Окончив дневные дела, я, как обычно, лег спать. В пять часов утра в комнату мою ворвался брат Гай, служитель лазарета. Он сообщил мне, что только что был в кухне и обнаружил там тело эмиссара Синглтона, плавающее в луже крови. Сказал, что у несчастного отрублена голова. – Лицо аббата исказилось от отвращения, и он затряс головой, словно отгоняя ужасающую картину. – Не дай вам Бог, сэр, когда-нибудь увидеть каменный пол, сплошь залитый кровью. А потом, когда монахи пошли к заутрене, выяснилось, что церковь подверглась осквернению.

      Аббат смолк, и глубокая складка залегла меж его бровей. Я видел, что ему тяжело вспоминать о случившемся.

      – Каким же образом была осквернена церковь?

      – Алтарь заливала кровь. То была кровь черного петуха. Он