Случись, однако, узрѣть вышеописанные нами обряды не разъ призывавшемуся въ нашемъ повѣствованіи человѣку позднихъ, слишкомъ позднихъ эпохъ, онъ, быть можетъ, прыснулъ бы со смѣху – и съ чистой совѣстью, мня подобное уже преодоленнымъ самимъ собою, изжитымъ. – Какъ если бы и онъ, сей наблюдатель поздній, изжилъ всѣ привычки, обряды, обычаи – самъ, самостійно, благодаря лишь себѣ самому; однако, мы не вѣдаемъ тѣхъ, позднихъ, кто изжилъ бы въ себѣ всё что только можно изжить и избыть: привычки, обряды, обычаи лишь мѣняются – отъ эпохи къ эпохѣ, ихъ формы перетекаютъ изъ одного въ иное, струяся по потоку временному, словно ручей, но суть остается одна, а не вовсе исчезаетъ, какъ ему, позднему, возможно, хотѣлось бы думать; и едва ль позднія, слишкомъ позднія разновидности ихъ чѣмъ-либо лучше и выше. Человѣкъ по волѣ создавшаго всегда человѣкъ, слишкомъ человѣкъ; говоря инако: многое, многое пришлось бы ему изживать, дабы претворить себя въ Человѣка: въ Личность. Однако кто болѣе себя мнитъ Личностью въ наше время, какъ не человѣкъ связанный, мнящій свое неродившееся Я самымъ драгоцѣннымъ изъ всего сущаго, мѣриломъ единымъ: всего бытія. – Ибо одно дѣло ратовать за Я (то есть не только наиблагороднѣйшее дѣло, но и дѣло изъ наитруднѣйшихъ), иное – подражать Я имѣющимъ, выдавая мелкія свои себялюбіе и своекорыстіе за Я-сознаніе, за уже обрѣтенную Личность.
Потому будемъ же – сказать полувѣрно – снисходительны къ обряду, уходящему корнями въ представляющуюся едва ли не довременною древность, отстоящую отъ насъ толь далеко, что дѣломъ неудивительнымъ было бы назвать сіе немогущее быть сосчитаннымъ въ годинахъ разстояніе – межъ нами и началомъ появленья сего обряда, выказывавшимъ себя, напомнимъ, весьма древнимъ уже и для нашихъ героевъ, – бездною. – Словомъ, полувечность раздѣляетъ сего поздняго наблюдателя и зарожденіе священныхъ игрищъ, а потому не съ улыбкою поглядимъ на происходившее, но